А корабль тем временем, отметил он с почти страстной радостью, шел по синему морю, которое покрывало вздымающуюся грудь круглой и вращающейся Земли. И он, и русский великан тоже лежали у нее на груди, прижимаемые так называемой силой притяжения, но помимо нее иной силой. И с этим пониманием его неутолимый голод лишь возрос. Вольно или невольно, откровения Шталя утроили его.

Тем не менее предложение доктора о месте в его каюте оставалось открытым. Оставшись один — а ему явно требовалось побыть одному этим вечером, — О’Мэлли некоторое время уделил обдумыванию этого предложения, хотя и сознавал, что не сможет его принять.

Как у истинного кельта, воображение О’Мэлли насытило массу слов Шталя собственным живым темпераментом. В глубине души шевельнулась безымянная, беспокойная радость, незамедлительно сотворившая себе тело из материала, почерпнутого за пределами мыслей — в той безграничной эмпирической области, что всегда наготове у человека с богатым воображением. Получившуюся картину он воспринял внутренним зрением, одел в собственные мысли, восхитился и, конечно же, очень скоро придал еще больший масштаб. Если возникала некая тень критики, то лишь в виде подобных фраз: «Надо же, а приятель-то просто поэт! Да у него живейшее воображение!» Получить вдруг ободрение, даже почти объяснение своим интуитивным догадкам со стороны человека с умом иного склада было внове. И удивительно укрепляло реальность внутреннего мира, в котором он жил.

Объяснение воздействия русского великана на него было просто великолепным, а то, что оно исходило из уст ученого, — особенно замечательным. То, что некая часть человеческого духа могла обретать мысленную форму и проецироваться вовне, становясь видимой, представлялось вполне возможным. Собственно, для него это представление даже перешло уже в разряд «фактов» благодаря его темпераменту и уже не занимало воображение. Но вот второе предположение поразило его своим особым величием. И теперь он любовно поворачивал его то так, то этак.

Представление о Земле как о живом организме было просто божественно по охвату и по простоте, а мысль, что сами боги и мифические образы — проекция ее сознания, величественно гремела у него в мозгу, не смолкая. Всепобеждающая, небесно прекрасная и столь же благосклонная. Он видел формы и фигуры, запечатленные в древних легендах, живыми в прекрасных первозданных садах, в затерянном уголке мира, который человечеству еще не удалось запятнать своим присутствием. Наконец он совершенно по-новому осознал сущность своих глубинных устремлений, прежде тщетно пробивавшихся к его сознанию. Значит, он был так близок Земле, Что ощущал биение ее пульса как свой собственный. Мысль потрясла его до основания.

Все эти годы сама душа Земли взывала к нему.

Дозволяя душе купаться в парящей красоте такой идеи, Теренс не забывал и о череде странных фактов. Он мысленно выстроил их перед собой, чтобы рассмотреть пристальнее: увиденная сквозь капитанский бинокль картина прекрасных фигур, уносившихся вдаль; пробужденный в нем присутствием русского новый лик живой природы; отрывистая речь, прозвучавшая из уст нового друга, когда они стояли в сумерках, глядя на море; вспыхнувшая в глазах того надежда, зажженная случайно прозвучавшими за обеденным столом словами. И наконец, особое впечатление громадных размеров, производимое им, как если бы некая часть его, та отделяемая часть, сформированная духовным представлением о своей сущности, становилась видимой.

Так постепенно О’Мэлли становилось понятнее, сколь неизбежно было одиночество этих двоих, что заставляло других людей избегать их компании. Казалось, они перемещались в некоем особом пространстве, где отец неуклюже, а мальчик — с вызовом шествовали, и их отстраненное величие не подпускало к себе прочих.

Той же ночью на подходе к островам Липари[68] целая последовательность чрезвычайных событий подтолкнула ирландца двигаться туда, куда направили его речи доктора. В то же время намеренное и, как ему казалось, неоправданное вмешательство Шталя помогло ему определиться по ряду других моментов.

Первое «событие» было из того же разряда, что и «огромность» — то есть его весьма нелегко было подвергнуть физическому определению.

К тому времени было уже часов десять вечера, доктор Шталь, скорее всего, находился у себя в каюте, а большинство пассажиров на импровизированном концерте в кают-компании, когда ирландец, покинув наконец свое уединение, решил тоже спуститься вниз, но заприметил на корме русского с мальчиком, двигавшихся так быстро, что это привлекло его внимание. Никогда прежде впечатление огромной величины и скорости перемещения не были столь выраженны. Словно рядом пронеслось облако летней ночной тьмы.

Когда же он осторожно приблизился, то обнаружил, что они вовсе никуда не шли и тем более не бежали, как ему вначале показалось, а вовсе стояли бок о бок на палубе совершенно неподвижно. Однако впечатление движения не было полным обманом зрения, потому что, приглядевшись, он заметил, что, хотя сами они и стояли на месте, как мачта и спасательные шлюпки за ними, вокруг них витало и металось нечто похожее на тень — лишь приблизительно повторявшее их очертания, но значительно большего размера. Оно то заслоняло их, то отстранялось. Сильнее всего это напоминало пляску клубов дыма вокруг темных статуй.

Насколько он мог сфокусировать взгляд на этих «тенях», отбрасываемых без какого бы то ни было света, те извивались и пульсировали над палубой в ритме… какого-то скачущего танца.

Как и в первый раз, когда он заметил их «огромность», О’Мэлли разглядел все это боковым зрением. Взглянув же прямо, он увидел лишь две неподвижно стоящие фигуры у парапета.

Так бывает: зайдешь в пустую комнату ночью и точно знаешь, что все вещи замерли за секунду до твоего появления. Твое прибытие положило конец их активной деятельности, и стоит выйти — она возобновится. Стулья, столы, шкафы, даже рисунок на обоях только что разлетелись по своим обычным местам, где с нетерпением дожидаются, пока ты наконец выйдешь за дверь со своей свечой.

На этот раз О’Мэлли со своей «свечой» застал не в комнате, а на палубе, только не вещи, а двоих людей. И эти скачки теней, этот танец эманаций, огромных, но грациозных, напомнил ему ветры, летящие без преград над холмами, или облака, величаво проплывающие через голубые танцзалы небес, повинуясь первозданным ритмам. Гигантские образы в его сознании были неясны, но величественны. Вновь ему вспомнились виденные через бинокль капитана фигуры. И теперь в его душе вздымалось то, что он называл «неукротимым желанием кинуться к ним», и даже больше — уверенность, что он по праву должен быть с ними с самого начала и танцевать вместе, отдавшись тому естественному, инстинктивному и ритмичному движению, которое он отчего-то позабыл.

Эмоция, видимо, одержала над ним верх, и он сделал шаг вперед, в горле уже зарождался призыв, и в следующую секунду он бы уже плясал вместе с новыми друзьями на палубе, но тут кто-то схватил его сзади за руку. Кто-то удержал его. А в ухо гортанно зашептали по-немецки.

Явно возбужденный, за ним на корточках сидел доктор Шталь, который теперь немного потянул его вперед.

— Осторожно, не упадите! — шепнул он: их каучуковые подошвы скользили по влажной палубе. — Отсюда мы все увидим, ведь так? Наконец увидим своими глазами!

Он продолжал что-то шептать дальше. Вспыхнувший было гнев О’Мэлли улегся. Нельзя было дать ему выход, не производя шума, а он больше всего на свете хотел сейчас — увидеть. Осталось лишь некое недоумение — интересно, как давно Шталь тут наблюдает?