Посол Карла V Жан де Сен-Морис в депеше, датированной июнем 1547 года, подтверждает это свидетельство. Франсуа д’Омаль, молодой Сент-Андре и коннетабль, писал он, имеют огромное влияние на монарха, однако меньшее, чем Диана де Пуатье, упомянутая в письме под кодовым обозначением «Сильвиус». Конечно, у короля были и собственные политические амбиции: «Он хочет сохранить все, что имеет, и вернуть все, что, по его мнению, принадлежит Французской Короне, не претендуя на чужую собственность. Каждый день он по два часа проводит на Малом совете, а потом обедает. В первое время правления король сразу после этого давал аудиенцию своему народу, но советники убедили его отказаться от такого обыкновения, дабы он не слышал жалоб подданных». Отныне единственным человеком, с которым король, кроме своих советников, обсуждал дела, была Диана. «Дав ей отчет во всем, что обсуждалось утром и позднее либо с послами, либо с иными значительными персонами, король усаживается у ее колен с гитарой в руках и, поигрывая на оной, спрашивает у коннетабля, если тот окажется рядом, или у Омаля, не правда ли, у означенной Сильвиус хороший страж, касаясь при том собственной груди и внимательно разглядывая свою даму с таким видом, будто изумлен ее дружбою»^[326].

Сен-Морис слышал об этом от Мадлен де Майи, мадам де Рой, описавшей такую сцену вдовствующей королеве Элеоноре. Но ее свидетельство по меньшей мере сомнительно, ибо посол стремился дискредитировать короля в глазах Карла V. Он и в самом деле слишком подчеркивал слепоту Генриха в подчинении своей любовнице, указывал на отрицательные черты характера нового суверена, его легкомыслие и «неуверенность в себе», из-за которой тот позволял фаворитам управлять государством, а сам предавался играм и вульгарным увеселениям. «Означенный сеньор король еще в значительной степени сохранил в себе молодость, каковая побуждает его совершать многие легкомысленные поступки; в числе прочих он заставляет играть с ним в мяч лакеев и других незначительных лиц, нередко — из своей же прислуги». Сен-Морис называет два таких «незначительных лица», не скрывая пренебрежения к ним: Ком Клосс де Маршомон и Клод де Л’Обепин. Меж тем оба они — секретари по делам финансов, а это доказывает, что, даже развлекаясь, король думал о делах. Посол придерживался иной точки зрения, упорно не желая видеть в поведении Генриха ничего, кроме мальчишества: «Некогда в Ане он развлекался тем, что спихивал в воду людей, стоявших на берегу реки, так что едва не утопил одного пажа, швырнув его в воду…»^[327]

Однако такие шуточки были вполне во вкусе самых именитых сановников. Диане приходилось с этим мириться, так как король охотно присоединялся к весельчакам. Так, посол Феррары Альваротто рассказывал, что однажды вечером в октябре 1547 года старый кардинал Лотарингский, коннетабль де Монморанси и другие гранды предавались этакому «сарданапальству»^[328]: попарившись в бане и обильно поужинав, король и коннетабль улеглись в одну постель. «Я не могу, — подчеркивал посол, — смириться с мыслью о подобном бесчинстве… Однако таковы факты: они спали вместе и уже не в первый раз». Впрочем, и не в последний — тоже.

Как-то раз в декабре 1548 года во время очередной охоты король снял уздечку с лошади Монморанси и заставил его мчаться галопом по лесу, не имея возможности управлять скакуном и рискуя сломать себе шею. В Сен-Сильвестре Генрих врывался в частные владения и стегал их жителей ремнем в соответствии с традицией, которая и впрямь позволяла суверену пороть тех, кого считал виновными в каком-либо проступке. Так, в декабре 1552 года Генрих избил кнутом епископа Систерона Эмерика де Рошешуара и епископа Альби Людовика Лотарингского, силой вломившись в их дома: наказание прелатов происходило на глазах окружавших короля придворных дам. Однажды вечером монарх лично наблюдал за тем, как Монморанси парит ноги. Коннетабль весьма возгордился этим обстоятельством и похвастал им маршалу де Сент-Андре, а тот поспешил коварно сообщить новость Франсуа де Гизу. По словам посла Феррары, тот был сильно уязвлен. «Он едва не умер с горя и столь явно выказывал свою боль, что она ни для кого не осталась тайной: за столом герцог сокрушался, что у него нет иного выхода, кроме как вернуться домой и отправиться на охоту»^[329].

Часто буффонады разыгрывали профессиональные шуты, подвизавшиеся при королевском дворе. Трибуле, дурачку Франциска I, в должности придворного шута наследовал Жан-Антуан Ломбар. Бывший помощник хирурга, он благодаря королевской милости избежал смертной казни, к которой приговорил его коннетабль де Монморанси. Ломбар получил кличку Брюске (Торопыга). Этот пройдоха ловко выманивал у знати драгоценности и дорогие вещицы и вдобавок превосходно умел устроить собственные дела: к примеру, добился для себя места начальника королевских почтовых лошадей. Брантом подробно рассказывает о многочисленных шутках Ломбара. Как-то во время пиршества Брюске разрезал вертелом с наколотыми на него ломтиками сала парадный плащ Пьеро Строцци, кузена королевы. Тот отомстил, стащив у шута серебряную посуду. В другой раз Брюске предложил Строцци гротескное угощение в виде пирога, начиненного кусочками старой лошадиной сбруи. В отместку кузен королевы заставил шутника отведать блюдо из его же собственного любимого мула. Шут позвал двух монахинь и попросил изгнать дьявола из лежавшего в постели Строцци. Последний не остался в долгу и приказал трубить в охотничьи рога над ухом у мадам Брюске, отчего та целый месяц пребывала в некотором отупении. Последнюю выходку спровоцировало то, что Брюске в шутку представил свою супругу Екатерине Медичи как глухонемую^[330].

Придворные хронисты упоминают и о многих других розыгрышах. Шут Тони тоже не боялся подшучивать над вельможами. При виде виселиц, установленных коннетаблем де Монморанси, шут с благочестивым видом воскликнул: «Да сохранит нас Господь от четок господина коннетабля!»^[331]

Диана привыкла вращаться в этом живописном мирке. При ее собственном малом дворе тоже были шуты, карлик, карлица и музыкант. В этом мадам де Брезе соперничала с королевой Екатериной, тоже окружавшей себя шутами, карликами, карлицами, мартышками и попугаями. Была у нее и любимая дурочка Ла Жардиньер.

Но вокруг Екатерины толпилась и целая стая придворных дам и фрейлин. Среди них были и конфидентки, державшие сторону своей госпожи против любовницы ее супруга, ибо при всей своей внешней сдержанности Екатерина безумно ревновала короля к Диане. Тут имеет смысл напомнить знаменитый эпизод, рассказанный Брантомом в «Сборнике для Дам», где он выводит на сцену королеву и ее подругу Жаклин де Лонгви, герцогиню де Монпансье^[332].

«Один из владык мира сего крепко любил очень красивую, честную и знатную вдову, так что говорили даже, будто он ею околдован, ибо король мало внимания обращал на других, включая и свою супругу, разве что время от времени, а дама сердца всегда получала лучшие цветы его сада. Сие изрядно сердило королеву, ибо она считала себя столь же красивой и любезной, сколь услужливой и достойной лакомых кусочков, что сильно ее манили. Пожаловавшись на такое обращение своей любимой придворной даме, королева сговорилась с ней дознаться, чем так прельщает короля та вдова, и даже подглядеть за играми, коими тешились король и его возлюбленная. Ради того над спальнею означенной дамы было проделано несколько дырочек, дабы все увидеть, подсмотреть, как они живут вместе, и посмеяться над таким зрелищем, но не узрели ничего, кроме красоты и изящества. Они заметили весьма благолепную даму, белокожую, деликатную и очень свежую, облаченную лишь в коротенькую рубашку. Она ласкала своего любимого, оба смеялись и шутили, а любовник отвечал ей столь же пылко, так что в конце концов они скатились с кровати и, как были в одних рубашках, улеглись на мохнатом ковре, что был рядом с постелью, дабы избежать душных перин и понежиться в прохладе, ведь стояли очень жаркие дни. Я знавал и еще одного весьма знатного принца, который именно таким образом вкушал наслаждение с супругой, красивейшей дамой на свете, как он сам говорил, — убегая от летнего зноя.