Жарнак, в свою очередь, вышел на ристалище. При виде его скромного и немногочисленного эскорта, одетого в черное, в толпе зашептались. Месье де Буази представил молодого человека суверену, а потом от имени своего протеже приступил к выбору оружия. Ко всеобщему изумлению, он потребовал массивные мечи, тяжелые щиты и. наконец, броню, вышедшую из употребления более века назад, — с литыми наручами, вынуждавшими рыцаря держать оружие в вытянутой и несгибающейся руке. Такой выбор создавал Ла Шатеньрэ серьезные неудобства, поскольку тот во время одной давней перестрелки был ранен из аркебузы в правую руку. Герцог д’Омаль пытался оспорить выбор противника, но трибунал по оружию признал его правомерным и утвердил.

По знаку короля противники яростно бросились друг на друга. Жарнак. более легкий, чем его враг, сумел отскочить и зайти противнику в тыл. Ему дважды удалось нанести удар под колено, не защищенное сзади никакой броней, и рассечь мышцу. Ла Шатеньрэ упал. Колосс, которого все считали непобедимым, неподвижно валялся в пыли. Генрих с королевской трибуны недоверчиво созерцал столь неожиданное зрелище. Оно потрясло короля: что это, злая судьба или перст Господень, утвердивший правоту человека, которого он, тогда еще только дофин, оскорбил? Генрих был настолько смущен, что не сразу расслышал просьбу подошедшего к трибуне Жарнака избавить его от необходимости прикончить поверженного противника. Наконец, стряхнув оторопь, король принял предложение и медленно изрек приговор: «Вы исполнили свой долг, и ваша честь должна быть восстановлена». И он пригласил Жарнака к себе на трибуну. Но тут бешеный гнев охватил толпу юных приверженцев Ла Шатеньрэ, и они накинулись на друзей Жарнака. Пользуясь общей свалкой, народ повалил ограждения и, захватив шатер Ла Шатеньрэ, принялся грабить буфеты, растаскивать припасы и драгоценную посуду, а тем временем побежденный, вне себя от досады и ярости, сорвал повязку и умер от потери крови. Так печально обернулся вызов, брошенный Дианой да и самим королем прежнему двору^[318].

Единственным настоящим триумфатором стал коннетабль, который не проявил никакой инициативы в организации этого поединка и чей родственник Буази был секундантом Жарнака: в результате Монморанси прослыл мудрецом и его престиж еще более вырос. А до крайности уязвленный король поклялся впредь никогда не разрешать дуэлей. Диана сумела скрыть досаду и вместе с королем отбыла в Вилье-Коттре и Компьень, где они на несколько дней остановились поохотиться в ожидании, пока в Реймсе подготовят все необходимое для церемонии миропомазания.

Венецианский посол Маттео Дандоло, вернувшийся во Францию через пять лет после своего первого посольства, с удивлением отметил перемены, происшедшие в облике и манерах Генриха^[319].

25 июля Диана с гордостью присутствовала при торжественном вступлении короля в Реймс^[320]. Генрих миновал первые ворота, украшенные его собственным гербом, а также гербами королевы, дофина и герцога Неверского, губернатора Шампани и города Реймса. Лилии и серебряные полумесяцы украшали свод арки, а на фризе был начертан королевский девиз: «Donec totum impleat orbem»[321]. Генрих принял ключи от города. Затем он наблюдал забавное сражение сатиров и дикарей — символ непокоренной природы, затем достиг вторых ворот, откуда выехали навстречу двенадцать эшевенов и подняли над головой балдахин, опять-таки украшенный полумесяцами и королевским девизом. Кортеж въехал под триумфальную арку и двинулся по улице, убранной символическими фигурами тринадцати Добродетелей, чьи инициалы составляли имя Генриха де Валуа: Честь, Надежда, Благородство, Добродетельность, Справедливость, Прилежание, Беспристрастие, Правдивость, Любовь, Щедрость, Послушание, Ум и Мудрость[322].

Королева наблюдала за этим зрелищем из окна. Проезжая мимо, король приветствовал и ее, и дам, выглядывавших из соседних окон, в том числе, естественно, и Диану: в те минуты она с удовлетворением видела, что народ приветствует ее возлюбленного принца, как идеал и пример для подражания.

Перед епископским дворцом среди фонтанов, из которых били вода и вино, высокая пирамида возносила к небесам золотую сферу, увенчанную огромным серебристым полумесяцем в окружении еще четырех: в убранстве города значительная роль повсеместно отводилась нарождающейся луне — это было как символом грядущей славы короля, так и намеком на имя античной богини, чье имя носила Диана.

Эту же общую эмблему король повелел изобразить на ковчеге Воскресения, чуде ювелирного искусства XV века, и вставить в оправу, дабы он мог принести его в дар Реймсскому собору^[323]. Ковчежец, где хранится камень от Гроба Господня, был выполнен в виде усыпальницы, из которой устремляется ввысь воскресший Христос. Надпись поясняла: «Король Генрих II принес меня сюда в 1547 году в день своего миропомазания». На увенчанной зубцами стене ограды был инкрустирован личный шифр суверена: буква «Н», прочеркнутая двумя заглавными «С», одной — из белой эмали, второй — из черной. Над кругом, символизирующим полную луну, соединялись три сплетенных полумесяца, два — белых, один — черный. Это украшение точно воспроизводило вышитые жемчугом мотивы на королевской тунике.

На следующий день, 26 июля, Диана слушала в соборе торжественную литургию^[324]. Вместе с фрейлинами она сидела справа от главного алтаря возле возвышения, где расположилась королева. У нее на глазах над королем совершили таинство. Впоследствии он признавался Диане, что, прежде чем взять в руки королевские регалии, молил Бога, «если Корона, которую он примет, ознаменует доброе правление и пойдет народам во благо, милостиво даровать ее надолго, в противном же случае, поскорее взять обратно». Однако на следующий день после церемонии, по словам посла Альваротто, монарх уже не думал ни о чем, кроме удовольствий. «Помимо игры в мяч и охоты он постоянно ухаживает за своей любовницей. Навещает ее король после каждой трапезы и, таким образом, в среднем проводит в ее обществе не менее восьми часов. Если дама в это время находится у королевы, он велит ее вызвать. Сие обстоятельство у всех вызывает сожаления. Замечают, что нынешний государь ведет себя хуже, чем покойный… Отсюда делается вывод, что суверен лишен всякого зрения и его, так сказать, водят за нос»^[325].