— Ты не сердись, — пожалела ее Анна Ивановна. — Мы к внучке спешим. Ирку неделю не видели, а они ее сейчас спать уложат — десятый час.
Они ушли. Вера Васильевна закрыла наружную дверь на крюк, проверила сигнализацию — в порядке, телефон работает, расписалась в журнале. В маленькой, примыкавшей к проходной базы комнатке было тепло. Сюда бы еще кушетку — и прекрасно жить можно. Но против кушетки Шульга возражал категорически. Поэтому в ночное дежурство подремать можно было только на составленных стульях — жестко, конечно, и голова свешивается, но на то и работа, а не санаторий.
На уже включенную плитку — такие нарушения Шульга как будто не замечал — Вера Васильевна поставила чайник, чтобы согреть воды для грелки. Печень вроде притихла. Потом достала из ящика стола затрепанную книжку про разведчиков. Но читать не хотелось. Чайник скоро зашумел, потом засвистел.
«Ну кто же все-таки написал? — опять подумала Вера Васильевна, разглядывая открытку. — И почерк вроде знакомый. Видела я его уже где-то!»
Вот что может сделать простая поздравительная открытка! Перевернула она душу Вере Васильевне, и словно сдвинулось все в ее жизни с привычных мест, и самой ей уже неясно: где она, с кем, зачем? А ведь не девочка. Взрослая, рассудительная, может быть, даже расчетливая женщина, всегда вроде знавшая, что почем, и что даром, просто так, ничего не бывает.
А если бывает? Было ведь в ее жизни уже однажды завихрение, то самое, что подхватило ее теплым августовским вечером в тихом городе Муроме, где она жила, где на «главной улице — Московской, на углу, перед книжным магазином, каждое утро выкладывали сегодняшнее число цветочками и даже день недели (летом, конечно) и где однажды она вдруг почувствовала под легким ситцевым сарафаном приятную, подрагивающую тяжесть грудей, и тотчас сладкая грусть неизвестно о чем охватила ее, хотелось кого-то жалеть, о чем-то грустить — пусть это будет невыносимо тяжело и больно душе, она все вытерпит, и очень хотелось плакать — ярким, солнечным днем в пыльном скверике, у Дома колхозника, где она присела на лавочке и подумала, как все это хорошо, противно только, что на лице появились прыщики, но ведь они пройдут.
И тогда или чуть позже, а может, через год или два, но уже осенью, вдруг нарисовался этот лихой Сережа — как потом выяснилось, пьяница и хвастун, кобель ненасытный, — но тогда денежный, добрый, очень ласковый Сереженька, и получилось это самое движение души, вскинувшее, Веру Васильевну:
над теплым городком с большими железнодорожными мастерскими, которыми когда-то командовал П. Я. Афанасьев, к тому времени (а это было в 1955 году) — первый председатель исполкома Магаданского областного Совета депутатов трудящихся (область организована в декабре 1953 года);
над затейливым особняком инженера В. К. Зворыкина, еще до революции эмигрировавшего в Америку и ставшего там отцом телевидения. Он и по сей день, несмотря на преклонный возраст, почетный вице-президент знаменитой RCA «Радио корпорейшен оф Америка (Голованов Я. Мудрый Филин // Комсомольская правда, 1973. 11 дек.) Тогда в этом доме помещался горотдел милиции;
над пыльными дорожками стадиона «Локомотив», где Вера Васильевна после того дня у Дома колхозника стала заниматься прыжками в высоту, потому что любила в себе это ощущение и втайне гордилась им;
над островерхой громадой наполовину разрушенного, а наполовину заселенного (не монахами, конечно) некогда знаменитого монастыря с редкой тучкой ворон над шпилями;
над знаменитыми муромскими огурцами — самыми скороспелыми в мировом ассортименте: цветет на тридцать пятый, плодоносит на сорок второй — сорок пятый день после посева (БЭС. 1-е изд. Т. 40. С. 627).
И оказалась Вера Васильевна за тридевять земель, в колымском поселке Атка — двести восьмой километр основной трассы. Название свое он получил (как сообщил автору старейший автотранспортник области А. И. Геренштейн) по первым буквам организованной здесь в середине тридцатых годов автотранспортной конторы. Но краевед П. В. Бабкин считает более возможным происхождение этого названия от эвенского слова «атакан», что означает «безжизненное, безводное место, плохое для выпаса оленей» (Бабкин П. В. Кто, когда, почему? 2-е изд., доп. Магадан, 1968. С. 37.), — видите, даже оленям там плохо!
Но даром ли обошлось Вере Васильевне то ликующее парение в теплом муромском небе? Неужто вы забыли, Верочка — я уж вас так назову, раз много знаю и сильно жалею, — что потом-то было?
Не сложилась семейная жизнь у Веры Васильевны. Да и как она с Сереженькой могла сложиться? Когда он на трассе, сердце разрывается — не случилось бы что, уж больно лил да удал, редкий раз без происшествий возвращался. А когда в поселке отгуливает, тоже неспокойно — где он, с кем? Сколько раз говорили Вере Васильевне: «Придержи своего кобеля! А то нарвется». И не парила она больше ни над Аткой, ни над каким-нибудь поселком по соседству — больше корчилась от обиды и боли душевной. Но прощала все-таки, уступая не теперешнему забулдыге, а тому, муромскому, нежно-белому на бронзовом от загоревших тел берегу Оки.
С таким ли мужем ребеночка заводить? А потом и беременеть перестала — от скоблений ли, от переживаний?
Сергея нашли зимой под мостиком речушки, протекавшей через поселок, без шапки, с проломанным черепом. Женщин в те годы на Колыме было мало, стерегли их крепко. Убийцу не нашли.
А больше о прошлом Веры Васильевны и рассказывать нечего. Года через три после смерти Сергея сошлась она — постепенно, после долгих и нескладных ухаживаний с его стороны — с Виктором Степановичем, которого жена бросила из-за занудства — сбежала, сына прихватив, с одним узелочком, правда, через полгода про алименты все-таки вспомнила. И пошли у нее «гадики» да «гадики» со всех сторон. Неплохой вроде человек, да и хорошего в нем мало. Жадный, но не сильно ограничивает. Пьет, но в меру, пьяный редко бывает. По бабам не бегает — и то хорошо. И на работе уважают.
И потянулись эти пятнадцать лег — уже пятнадцать! Сын его год назад в армию пошел. От такой жизни и те далекие завихрения, парения, падения — как хотите их называйте — счастьем могут считаться. Кажется, я соглашусь с Верой Васильевной.
Она позвонила Тоне, но подошла Ленка, племянница Тониного мужа. Она приехала в Магадан поступать в педагогический институт (открыт в 1961 году, имеет три факультета), потому что у себя на Украине боялась не попасть. Но и тут не поступила (в 1972 году конкурс в Магаданский пединститут был такой: на историко-филологическом — 2,3, на физико-математическом — 1,8, на факультете учителей начальных классов — 2,1) — совсем вареная девка. Пошла учиться на продавца.
— Она Павлика моет, — сказала Ленка. — Я передам, что вы звонили.
Тониного звонка Вера Васильевна ждала с нетерпением, словно Тоня ей так сразу эту загадку разгадает. А та, как назло, не звонила — полдесятого, десять. Забыла, что ли, эта дура вареная ей сказать? В начале одиннадцатого Вера Васильевна позвонила еще раз.
— Только уложили, — сказала Тоня. — Развыступался за день, никак не успокоишь. Как здоровье?
— Ничего. Событие тут одно произошло.
— С Виктором поругались?
— Ну его! — сказала Вера Васильевна и, чувствуя, что поступает неправильно, что надо все затаить в себе, спрятать и молчать, все-таки не удержалась: — Открытку я какую-то странную получила.
— От кого?
— В том-то и дело, что не знаю. От какого-то Антона.
— Так уж и не знаешь?
— Сроду такого знакомого не было.
— Интересно, — сказала Топя. — И мне про него никогда не говорила.
— Да не знаю я его!.
— И что он пишет?
— С праздником поздравил. И в конце — «остаюсь всегда Ваш».
— Прыткий. Ты поосторожней. Может, аферист какой-нибудь.
— Сон мне сегодня приснился, — сказала Вера Васильевна, — будто я с кем-то познакомилась. И, представляешь, открытка! У меня весь день предчувствие было.