Вот оно, оказывается, как было. А она все надеялась на встречу с отцом в разных городах, даже в магазине «Сыр» в Москве на улице Горького. А его уже, если он тогда, в 54-м, в такого превратился, и в живых-то давным-давно не было, наверное, умер где-нибудь под забором — может, у того палисадника как-нибудь ночью, когда Нина спокойно спала. А Драконша, может быть, и в этот момент у окна сидела, наблюдала, как все это происходит. Расскажет ли она об этом теперь? Едва ли, но попробовать-то можно — нельзя не попробовать.

И вот тихое чаепитие. Нина зашла после работы в магазин, купила какой-то тортишко, у Аллы Константиновны нашлась индийская заварка (а с чаем в Магадане что-то стало плоховато), — хорошо сидим. Ну вот, теперь и спросить можно.

— Мам, — говорит Нина Сергеевна, — это, конечно, глупости, но мне почему-то вспомнилось, как к нашим окнам в Школьном мужчина с куклой приходил — Петрушкой, кажется.

— Действительно, — говорит Алла Константиновна, — глупости какие, нашла что вспоминать.

— Только не смейся, но скажи, пожалуйста, не могло ли быть так, чтобы этим мужчиной был мой отец?

— Отец? Да ты что! Разве он походил на того ненормального? Да с чего ты взяла-то это?

— Ты же сама говорила Софьюшке, помнишь, что он сидел?

— Ну и что? Он и сидел-то меньше года, а потом амнистия была.

— Но ты точно знаешь, что это был не он?

— Конечно.

— А где же тогда он?

— Не знаю. Сколько раз тебе одно и то же говорить? Я попросила его уехать, когда он в Магадан вернулся. Больше мы не виделись.

— И писем он не писал?

— Я их не читала.

— Но ведь какие-то друзья у него оставались?

— Не знаю, девочка. Это было двадцать с лишним лет назад. Все уже разъехались давно.

— Их адресов ты тоже не знаешь.

— Конечно.

Все ясно. Остается только о балете говорить. Но ведь врет она, нагло врет — и не подкопаешься, ничем эту оборону не опрокинешь. Что известно? Фамилия, имя и отчество, место и год рождения. Но такое дело даже милиция не примет к розыску — нет оснований, было бы Нине Сергеевне лет десять-пятнадцать, тогда понятно: найдите папу, пусть алименты платит. А теперь нет оснований. И никакая организация не вправе заинтересоваться гражданином Сергеем Дергачевым, если он ничего предосудительного не совершил: живет — и пусть себе живет как хочет, не так ли…

И если мама Софьюшке недавно об отце рассказывала, то, значит, Софьюшка о нем раньше ничего не знала, хотя их знакомство примерно в то время произошло, когда дядя с Петрушкой приходил, — в 54-м или в 55-м. Ни с какой стороны не подкопаешься — глухо, как в танке. Надежную оборону эта амазонка — родная мамочка — построила. С ее точки зрения все правильно: дети должны знать только матерей — так всегда у амазонок было. А детям почему-то мерещатся глупые сцены вроде семейного чаепития у сверкающего самовара или, ладно уж, около дорогого папочки наполовину опорожненная четвертинка посверкивает — представим, что это воскресное утро. Но не было у них никогда самовара, а четвертинок в Магадане и подавно никогда не продавали — не за что папочкиному образу зацепиться, тает он, пропадает, одна муть в душе остается.

Можно Аллу Константиновну еще раз о конверте с номером телефона спросить. Только стоит ли так издеваться? В конце концов, всю свою жизнь Алла Константиновна для нее жила, и все, чего Нина сейчас добилась, на том, заложенном в детстве фундаменте держится — ведь именно в те ранние годы амазонка во всей своей прелести и величии начала формироваться. И нечего себя нелепыми мыслями мучить: нету папочки — и хорошо.

А про конверт Алла Константиновна сама скажет, когда момент наступит. Ясно ведь, что Драконша. Может быть, пора уже от нее книги потихоньку переносить, а то потом мало ли что с этой комнатой сделают — опечатают еще, как у Лампиона.

37

…Он заворочался в кустах и открыл глаза. Вода уж» перестала прибывать, и она, освоившись, медленно, потому что скованность все еще не отпускала, приседала, погружалась в нее, и напряженность поднималась выше и остановилась у груди, у испуганно бьющегося сердца.

— А выпить у тебя ничего нет? — спросил он из кустов.

Она предостерегающе подняла руку, и тут, после крохотной паузы, взметнулась до люстры высокая волна и закачались разноцветные, из спекшихся стеклянных пузырей стаканы, мешая между собой голубое, желтое и оранжевое. А может быть, она сама задела эти стаканы вскинувшейся в такт музыке рукой. Теперь все мелькало, вздымалось, рушилось вокруг нее, и в этом хаосе, сохранившем лишь узкую песчаную полосу, поросшую редкими кустиками, из которых на нее смотрели какие-то — ей некогда было понять какие, но главное, что они были, — глаза, в этом движении исчезла ее скованность, и, ощущая свободу и силу в каждом мускуле, она тянулась вверх, выскакивала из-под рушившихся на нее волн, и сердце стучало что-то похожее на «вот и все, вот и все» или «только так, только так», пока самая высокая волна не накрыла ее с головой и не бросила на мягкое, теплое дно и эта фраза — «вот и все, вот и все» — не стала медленно уходить.

— Я посмотрю у тебя на кухне? — услышала она сквозь толщу воды и подумала, что он зря там будет шарить, потому что все равно ничего нет, только разобьет что-нибудь. Но сейчас это не имело никакого значения.

— Вот и все, — сказала она еще раз про себя и уснула.

Спала она, наверное, какие-то мгновения и проснулась оттого, что он опять завозился на кровати и сказал:

— Интеллигенция… Свет не гасит, голая бегает. Музыку среди ночи включила. А если я в опорный пункт заявлю?

Она поднялась и села в кресло, так ничего и не накинув, — снова светило солнце, от которого грех было прятаться, и кругом были покой и воля.

— А это — что? Аэробика была, что ли? — спросил он, одеваясь.

— Ага, не понравилось?

— Эх ты! — он потоптался у кровати, не зная, что сказать. — Ну я пошел.

Она поднялась, сделала несколько шагов и сразу оказалась у порога своей комнаты, чтобы подождать, пока он обуется и наденет пальто.

— Ты ненормальная? — спросил он, пропуская ее к входной двери.

— Не переживай, — сказала она, обернувшись и глядя на него холодными светлыми глазами. — Ты молодец. Денег дать?

— Зачем?

— Чтобы не переживал.

— Не бойся. Про тебя расскажешь — не поверят.

— Ты молодец, спасибо тебе.

Тут же, в передней, возле приоткрытой двери на лестницу, он обнял ее, прижал к колючему, дурнопахнущему сукну и услышал, что она смеется, издевательски хохочет под охватившими ее руками, не вырываясь и не отталкивая его, — просто смеется над ним.

— Дать бы тебе! — сказал он и хлопнул дверью.

Оставшись одна, она выключила проигрыватель, убрала большой свет, перестелила постель, брезгливо содрав еще теплые простыни и наволочку. Потом она помылась на берегу остывающей реки, и у нее еще осталось два часа на спокойный, с громким от избытка сил храпом сон в прохладной тишине под открытой форточкой.

В начале седьмого ее можно было увидеть в синем с красными полосами тренировочном костюме направляющейся в парк, где в зависимости от времени года и состояния погоды можно было побегать по мокрым или заснеженным аллеям, сделать несколько кругов по дорожке стадиона, погонять на теннисной площадке резиновый мячик с полузнакомыми мужчинами и женщинами, такими же энтузиастами утренней зарядки.

Потом снова ванна, теперь уже потеплее, чтобы не простудиться, марафет, чашка черного кофе с сухариком, строгий синий костюм с университетским ромбом на лацкане — кажется, только в МГУ и можно, было получить такой, с гербом из настоящего серебра (12 рэ и фиолетовая печать — «знак выдан»). Красное ворсистое пальто, в меру вышитая дубленка, строгое кожаное пальто с такой же шляпой — в зависимости от времени года и погоды. И очки с темными круглыми стеклами — весной, осенью, но только не зимой, конечно, когда идешь на работу в еле расползающуюся темень, только что фонари погасили.