— О, — засмеялся он, — я того вполне стою! Выдавай, не стесняйся! Полностью себя предоставляю. И послужу — пойми и оцени — тебе трамплином.

И впрямь послужит — как не понять! Во всяком случае, сейчас она ему верила. Но от такой полной его капитуляции ее бросило в дрожь. Это не было шуткой — она могла его выдать или, вернее, продать. За деньги, деньги — вот что он предлагал ей, или то, что оценивалось на деньги, а это было одно и то же; вот чем он хотел ее одарить, вот что дать обрести. Она уже давно поняла, что иным путем ей ничего не светит, и в нерешительности сказала:

— Нет уж, я сохраню твою тайну.

Он взглянул на нее исподлобья:

— Тогда я ничего тебе не скажу, — и, поколебавшись, добавил: — Я получу для тебя за это сто фунтов.

— А почему, — откликнулась она, — тебе не взять их самому?

— Что они есть, что их нет. Не нужны мне они, мне нужна ты.

Она снова помолчала.

— То есть тебе нужно, чтобы я вышла за тебя? — И когда в ответ он лишь взглянул на нее, сказала: — Как же я выйду за тебя после того, как так вот с тобой обойдусь?

— А что я теряю, — заявил он, — если в сложившихся обстоятельствах ты все равно, по нашему позавчерашнему уговору, не пойдешь за меня? Тогда, по крайней мере, тебе перепадет что-то другое.

— А тебе что перепадет? — съязвила она.

— Мне ничего не перепадет, у меня отнимется. Уже отнялось. Так что не обо мне речь.

Она остановила на нем взгляд, который мог означать либо что он и впрямь ее не устраивал, либо что его последняя фраза произвела на нее впечатление. Так оно было или иначе, но про себя она решила, что он еще многого стоит. Они снова двинулись в путь и несколько минут молча шагали рядом. Она дрожала, и дрожь не унималась. Предложенное им, если всерьез в это вдуматься, было совершенно ни на что не похоже — ни на что, с чем ей доселе приходилось сталкиваться. Такого предложения — и это ее сразило — ни один мужчина не делал, ни одна женщина не получала, а следственно, оно мгновенно представилось ей неповторимо романтическим, совершенно и, если угодно, полностью, да еще неожиданно, драматичным, неизмеримо более романтическим и драматичным, чем то, какое она ожидала в этот вечер услышать и от которого теперь оказалась так далека. Если он шутил, то это была жалкая шутка, но если говорил всерьез — ничего возвышеннее нельзя себе даже вообразить! А он не шутил. И когда некоторое время спустя он заговорил снова, она — все еще дрожа — слушала его, не вникая, пока слуха ее не коснулось имя миссис Чёрнер.

— Учти, если не ты, явится кто-нибудь другой, много хуже. Ты же говорила: она к тебе расположена.

Мод не знала, что на это ответить, и в растерянности остановилась снова. Да, она с превеликой радостью повидалась бы с миссис Чёрнер, но почему… почему он ее заставляет быть пронырой, когда сам отвергает пронырство? Тут явно проявилась вся возвышенность его отношения — прежде всего к ней, поскольку сам он в любом случае, как бы она ни поступила, несомненно, ничего не выгадывал. И она воспринимала его совет как последнюю услугу, которую он мог ей оказать, — дать ей ход и расстаться с ней. И поэтому он так упорно настаивал:

— Раз она расположена к тебе, значит, ты нужна ей. Ступай к ней как друг.

— Чтобы потом как друг перемывать ей косточки?

— Как друг-журналист, как посланец Прессы — от Прессы и для Прессы, вырвавшийся к ней на полчаса, чтобы затем вернуться к своим обязанностям. Возьми с ней… о, ты это сумеешь, — развивал свою мысль молодой человек, — тон повыше. Вот таким путем… единственно правильный путь. — И, уже почти теряя терпение, в заключение добавил: — Право, тебе давно уже следовало это понять и самой.

В ее душе все еще оставался уголок, подвластный его чарам — тому мастерству, с каким он владел своим адским искусством. Он всегда находил наилучший путь, и, вопреки себе самой, она вбирала его слова как истину. Только не истина была ей сейчас нужна — по крайней мере, не такая истина.

— А если она просто вышвырнет меня — за нахальство — в окошко? Это, право, легко получается, когда «друг» не визжит, не лягается, не цепляется за мебель или подоконник. А я, знаешь ли, не имею обыкновения этого делать, — сказала она, словно в раздумье. — Я всегда прежде всего на всякий случай подготавливаю путь к отступлению и горжусь тем, с какой ловкостью попадала — или не попадала — в дом, и умела, как никто, эффектно его покинуть. Стрелой! Молнией! Впрочем, если ей вздумается, о чем уже говорилось выше, меня вышвырнуть, о мостовую шлепнешься ты.

Его лицо оставалось бесстрастным, ничего не выражая.

— Не ты ли утверждала, что болеешь за нее всей душой? Значит, это твой долг, — только и сказал он, выслушав ее, и, выдержав паузу, как если бы ее упрек произвел должное впечатление, пояснил: — Твой долг, я имею в виду, попытаться. Тут есть известный риск, допускаю, хотя мой собственный опыт говорит — вряд ли. Как бы то ни было, кто не ставит на кон, тот и не выигрывает, и в конце концов, чем бы для тебя дело ни кончилось, это наша повседневная работа. И ставить мы можем лишь на одно, но этого достаточно — на великое «а вдруг».

Внутренне она не соглашалась с ним, хотя и не пропустила ни слова.

— А вдруг она бросится мне на шею?

— Тут либо одно, либо другое, — продолжал он, словно не слыша ее. — Либо она не пустит тебя, либо примет. В последнем случае твоя карьера обеспечена и ты сможешь забирать много выше, чем интервью со всякими заурядными ослами. — Мод уловила намек на Маршала, но сейчас ей было не до того, а Говард не унимался: — Она ничего не утаит. Но и ты должна быть с нею совершенно откровенна.

— Вот как? — пробормотала Мод.

— Иначе между вами не будет доверия.

И, словно чтобы подчеркнуть сказанное, ринулся дальше, не дав ей времени принять решение и на ходу поглядывая на часы, а когда они в своей затянувшейся прогулке, в течение которой их мысли не оставлял и другой вопрос, вышли туда, где ширина улицы, простор каменных мостовых, вольное течение Темзы и затянутые дымкой дали разъединили их, он вновь сделал остановку и еще раз бросил взгляд на панораму города, видимо желая поторопить вступление Мод на предложенный им путь. Однако она колебалась, многие соображения, борясь в душе, удерживали ее, и только когда она довела его до «Темпла» — станции подземной дороги, — решила последовать его совету. Но все же ее не покидала та, другая мысль, под натиском которой в ту минуту она отложила попечение о миссис Чёрнер.

— Ты вправду верил, — спросила она, — что он жив и появится здесь снова?

Еще глубже засунув руки в карманы, он точил ее хмурым взглядом:

— Ну да, появится — прямо сейчас — вместе с твоим Маршалом. Еще чему я, по-твоему, верю?

— Ничему. По-моему. Я давно отступилась от тебя. И отступаюсь впредь. Где уж мне тебя понять! Правда, кое в чем я, кажется, разобралась: ты и сам не знаешь, чего хочешь. Впрочем, сердца на тебя не держу.

— И не держи, — только и сказал он.

Это ее тронуло, вопреки всему, что она могла бы ему высказать, и на минуту она задумалась: ведь он примет за проявление дурных чувств, если она выложит все, что накопилось. Но если она собирается выйти за него, что-то она должна о нем знать — знать такие вещи, владея которыми сумеет облегчить ему раскаяние, не оставляя с собою один на один.

— В какие-то минуты мне даже казалось, ты в переписке с ним. Потом поняла: никакой связи у тебя с ним нет, хотя ты и пускаешь мне пыль в глаза; поняла, что ты сам не свой и поставил на нем крест. Я поняла, — продолжала она, помедлив, — до тебя наконец дошло, что ты завел его слишком круто — ты почувствовал, уж позволь мне сказать, что тебе было бы лучше держаться подальше — подальше от всего этого.

— Позволяю сказать, — буркнул Байт. — Лучше. Было бы.

Она метнула в него короткий взгляд.

— Он значил для тебя больше, чем тебе мнилось.

— Да, больше. А теперь, — Байт устремил глаза на противоположный берег, — с ним кончено.