Оракул. А как ее назвать иначе? Наши физики изучают ее, наши математики определяют ее параметры с помощью алгебраических уравнений.

Наполеон. Значит, мое поле тоже можно определить?

Оракул. Да. Сила его — величина, бесконечно близкая к нулю. На первой сотне лет жизни она ничтожна даже у нас. Но уже на второй быстро возрастает и становится опасной для недолгожителей, приближающихся к нам. Не будь на мне изолирующей мантии и покрывала, вы не выдержали бы моего присутствия, хоть я еще молодая женщина — мне всего сто семьдесят, если вас интересует точная цифра.

Наполеон (скрестив руки на груди). Я не из пугливых. Женщине — неважно, девушка она или старуха — никогда не привести меня в замешательство. Откиньте покрывало, сударыня. Сбросьте мантию. Вам легче сдвинуть с места этот храм, чем поколебать меня.

Оракул. Прекрасно. (Откидывает покрывало.)

Наполеон (вскрикнув и пошатнувшись, закрывает глаза рукой). Нет! Довольно! Опустите покрывало. (Закрыв глаза и отчаянно хватаясь то за горло, то за сердце.) Пустите! Помогите! Умираю!

Оракул. Вы и теперь хотите обратиться к кому-нибудь постарше?

Наполеон. Нет, нет! Покрывало! Умоляю, опустите покрывало!

Оракул (опуская покрывало). То-то!

Наполеон. Уф!.. Человек не может всегда быть на высоте. Доныне я лишь дважды терял самообладание и вел себя как трус. Но прошу вас не судить обо мне по этим минутам невольной слабости.

Оракул. Зачем мне вообще судить о вас? Вы ждете от меня совета. Спрашивайте, или я пойду по своим делам.

Наполеон (секунду поколебавшись, почтительно преклоняет колено). Я…

Оракул. Да встаньте же! Неужели вы настолько глупы, что собираетесь разыгрывать со мной комедию, которая смешна даже вам?

Наполеон (поднимаясь). Я преклонил колено совершенно непроизвольно, сударыня. Я лишь воздал должное вашему величию.

Оракул (нетерпеливо). Время, время, время!

Наполеон. Вы не станете ограничивать его, сударыня, когда узнаете, с чем я к вам пришел. Я — человек, обладающий совершенно особым даром и притом в совершенно особой степени. Во всех остальных отношениях я вполне зауряден, происхожу из семьи отнюдь не влиятельной и, не будь у меня этого дара, никогда не добился бы такого исключительного положения в мире.

Оракул. А зачем занимать в нем исключительное положение?

Наполеон. Тот, кто выше других, не может не утверждать себя, сударыня. Но сказав, что я обладаю особым даром, я выразился неточно. Не я обладаю им, а он владеет мной. Этот дар — мой гений, и он вынуждает меня проявлять его. Иначе я просто не могу: когда я проявляю его — я велик; когда не проявляю — ничтожен.

Оракул. Проявляйте его и дальше. Разве для этого требуется одобрение оракула?

Наполеон. Погодите. Мой дар вынуждает меня проливать человеческую кровь.

Оракул. Вы хирург? Или дантист?

Наполеон. Фу! Как вы низко цените меня, сударыня! Я разумел океаны крови, смерть миллионов людей.

Оракул. Надеюсь, они возражают против этого?

Наполеон. Напротив, они обожают меня.

Оракул. Неужели?

Наполеон. Я никогда не проливаю крови своими руками. Люди убивают друг друга и умирают с торжествующим кличем. Даже тот, кто умирает с проклятиями, проклинает не меня. Мой дар в том, что я организую это взаимоистребление, даю людям грозную радость, которую они именуют славой, и выпускаю на волю черта, живущего в них, но сидящего на цепи, пока длится мир.

Оракул. А сами вы разделяете их радость?

Наполеон. Ни в коей мере. Охота мне смотреть, как один болван вгоняет штык в живот другому! По характеру я истый властелин, но привычки и вкусы у меня самые скромные. У меня добродетели труженика: я работящ и равнодушен к житейским благам. Но я должен властвовать: я настолько выше остальных, что мне нестерпимо покоряться их неумелой власти. А прийти к власти я могу лишь через человекоубийство. Я не способен быть великим писателем — уже пробовал, но безуспешно. У меня нет таланта ваятеля или живописца. Стать адвокатом, проповедником, врачом, актером? Но здесь я буду не лучше, а то и хуже, чем сотни посредственностей. Я даже не дипломат. У меня один козырь — сила. Я умею одно — организовать войну. Взгляните на меня. На вид я такой же, как все, потому что на девять десятых я обыкновенный человек. Но одна десятая моего «я» — это способность видеть вещи как они есть, а этой-то способности и не хватает остальным.

Оракул. Вы хотите сказать, что лишены воображения?

Наполеон (подчеркнуто). Я хочу сказать, что обладаю единственной разновидностью воображения, какой стоит обладать, — умением представлять себе вещи как они есть, даже не видя их. Я знаю, вы считаете себя выше меня, и вы действительно выше. Разве я сам непроизвольно не преклонил перед вами колено? И все же я предлагаю вам померяться силами. Способны ли вы, не прибегая к бумаге и алгебраическим знакам, вычислить то, что математики называют вектором? Или двинуть десять тысяч человек через горный хребет на границу и с точностью до мили определить, где они окажутся через семь недель? Всему остальному грош цена: я научился этому из книг в военной школе. Так вот, я должен предаваться этой великой игре в войну, перебрасывая армии, как другие бросают шары в кегли, должен отчасти потому, что каждый обязан делать то, к чему способен, а не то, к чему лежит душа; отчасти потому, что, прекратив игру, я разом потеряю власть и стану нищим в той самой стране, где сейчас опьяняю людей славой.

Оракул. Очевидно, вы хотите узнать, как выпутаться из столь незавидного положения?

Наполеон. Его мало кто считает незавидным. Скорее чрезвычайно завидным.

Оракул. Раз вы так считаете, продолжайте опьянять людей славой. Зачем тогда докучать мне их безумствами и вашими векторами?

Наполеон. К сожалению, люди не только герои, сударыня. Они еще и трусы. Они жаждут славы, но боятся смерти.

Оракул. Почему? Их жизнь слишком коротка, чтобы им стоило жить. Очевидно, поэтому они и полагают, что ваша игра в войну стоит свеч.

Наполеон. Они смотрят на дело несколько иначе. Самый скверный солдат хочет жить вечно. Чтобы он пошел на риск пасть от руки врага, я должен внушить ему, что трусить еще опасней, ибо за это он будет расстрелян на рассвете собственными же товарищами.

Оракул. А если товарищи откажутся расстреливать?

Наполеон. Тогда, естественно, расстреляют их самих.

Оракул. Кто?

Наполеон. Другие.

Оракул. А если и те откажутся?

Наполеон. До известного предела они не отказываются.

Оракул. А если все же дойдет до этого предела, вам придется расстреливать их самому?

Наполеон. К сожалению, сударыня, в таком случае они пристрелят меня.

Оракул. Гм! По-моему, вас вполне можно было бы пристрелить первым, а не последним. Почему они этого не делают?

Наполеон. Потому что любят сражаться, жаждут славы, боятся прослыть предателями, инстинктивно хотят испытать себя перед лицом грозной опасности, страшатся, что противник убьет их или превратит в рабов, верят, что защищают свой домашний очаг и семью; это заставляет их преодолеть в себе врожденную трусость и не только рисковать собственной жизнью, но и убивать всякого, кто отказывается рисковать ею. Однако стоит войне слишком затянуться, как наступает момент, когда солдаты, а также налогоплательщики, за чей счет кормится и снабжается армия, приходят в состояние, которое они характеризуют словами «сыты по горло». Войска, доказав свою храбрость, мечтают теперь разойтись по домам и спокойно наслаждаться обретенной в боях славой. К тому же, если война длится до бесконечности, риск превращается в неизбежность: на шесть месяцев у солдата еще хватает надежды избежать смерти, на шесть лет — никогда. Нечто похожее происходит и с гражданским населением: разорение становится для него уже не возможностью, а неотвратимостью. Вы понимаете, чем это грозит мне?