Сэвви. Но, мистер Лубин, у меня тоже университетское образование, и я знаю, что все эти незыблемые законы политической экономии, якобы управляющие заработной платой и распределением богатства, не что иное, как старомодный вздор.

Фрэнклин (шокированный).Но, дорогая, это же невежливо!

Лубин. Нет, нет, не браните ее. Не надо ее бранить. (К Сэвви.) Я понимаю: вы — ученица Карла Маркса.

Сэвви. Да нет же. Экономическое учение Карла Маркса — совершенный нонсенс.

Лубин (наконец несколько растерялся и он). Ну и ну!

Сэвви. Прошу прошения, мистер Лубин, но это все равно что вести разговоры про эдемский сад.

Конрад. А почему бы о нем не поговорить? Во всяком случае, такие разговоры — первый намек на биологию.

Лубин (вновь обретая самообладание). Ничего не имею против. Я ведь слыхал о Дарвине.

Сэвви. Дарвин тоже устарел.

Лубин. Как! Уже?

Сэвви. Мистер Лубин, не надо смеяться надо мной — вы не чеширский кот^{167}. Я не собираюсь сидеть и помалкивать, как примерная жена прошлого века, чтобы вы, мужчины, могли завладеть разговором и выдавать всякую допотопную дребедень за последнее слово политической мудрости. То, что я говорю, мистер Лубин, — это не мои собственные домыслы, а самая ортодоксальная точка зрения современной науки. Только форменные ископаемые могут утверждать, что в основе социализма лежит незнание политической экономии и что эволюцию придумал Дарвин. Это вам подтвердит кто угодно — мой отец, дядя, первый встречный на улице. (Встает и через всю комнату идет к Хэзлему.) Билл, дайте мне папиросу.

Хэзлем. Неподражаемо! (Дает ей закурить.)

Фрэнклин. Сэвви прожила еще слишком мало, чтобы научиться хорошим манерам. Но что поделаешь, мистер Лубин! Так относится к вам все наше молодое поколение. Не кури, дорогая.

Сэвви, пожав плечами в знак протеста, бросает папиросу в камин. Хэзлем, также собиравшийся закурить, прячет папиросы.

Лубин (серьезно и строго). Признаюсь, мистер Барнабас, я озадачен. Не стану утверждать, что меня убедили, но готов внять убеждениям. Допускаю, что могу быть и не прав.

Бердж (откровенно саркастически). Что вы, что вы! Это исключено.

Лубин. Да, мистер Барнабас, могу. Хотя у меня и нет гениальной способности Берджа всегда ошибаться, мне случалось раз или два оказаться в таком положении. Я не в силах скрыть от вас, даже если бы хотел, что я всегда был настолько поглощен своими профессиональными обязанностями — сперва как юрист, а затем как лидер палаты общин в те годы, когда премьер-министры являлись также лидерами…

Бердж (уязвленный). Не говоря уже о бридже и светских развлечениях.

Лубин. Не говоря уже о моих непрерывных и утомительных попытках приучить Берджа вести себя прилично. Повторяю, у меня не оставалось времени читать и держаться на уровне современного знания. Классиков я не забыл, потому что люблю их, но в области науки и политической экономии, вероятно, несколько отстал от века. Полагаю тем не менее, что, если вы с братом снабдите меня соответствующими материалами, я сумею выступить в палате, да и перед всей страной так, чтобы полностью удовлетворить вас. Видите ли, до тех пор пока вы способны доказать всем этим беспокойным полуобразованным людям, стремящимся поставить мир вверх дном, что они городят чушь, до тех пор, в сущности, неважно, в каких выражениях вы это делаете — в тех, которые мисс Барнабас именует допотопной дребеденью, или в тех, которые, вероятно, покажутся такой же несусветной чепухой ее внучке. Я не возражаю против развенчания Карла Маркса. Я сумел бы сказать против Дарвина немало такого, что пришлось бы по душе очень многим искренне верующим избирателям. Если можно облегчить себе руководство страной, признав, что теперешнее положение вещей следует именовать социализмом, я отнюдь не отказываюсь от такого обозначения. История знает подобный прецедент: император Константин^{168} спас современное ему общество, согласившись назвать свой империализм христианством. Заметьте, я не склонен опережать желания избирателей. Их нельзя называть социалистами, пока они…

Фрэнклин. Не стали ими. Согласен.

Лубин. Нет, этого совершенно незачем ждать. Просто их не следует называть социалистами, пока они не захотят, чтобы их так называли. Надеюсь, вы не отрицаете за мной права называть избирателей джентльменами, хотя они еще далеко не стали ими? Я называю их джентльменами, потому что они желают, чтобы их так называли. (Поднимается с дивана, подходит к Фрэнклину и успокоительно кладет ему руку на плечо.) Не бойтесь социализма, мистер Барнабас. У вас нет основания трепетать за свою собственность, положение и достоинство. Какие бы новые политические термины ни входили в моду, Англия останется Англией. Я не намерен препятствовать переходу к социализму. Можете положиться на меня: я возглавлю его сторонников, поведу их, облеку их чаяния в надлежащую форму и очищу от нелепого утопизма. Поэтому, исходя из самых передовых социалистических, разно как самых здравых либеральных, принципов, я считаю себя вправе открыто и честно просить у вас поддержки.

Бердж. Скажем кратко, Лубин: вы неисправимы. Вы уверены, что в мире никогда и ничто не изменится. По-вашему, тяжкий труд — извечный удел миллионов, удел народа, моего народа, потому что я тоже человек из народа…

Лубин (презрительно перебивая). Не будьте смешным, Бердж. Вы — провинциальный адвокат, более далекий от народа, чуждый ему и враждебный всякой его попытке подняться до вашего уровня, чем любой герцог или архиепископ.

Бердж (пылко). Категорически отрицаю. Вы думаете, я не знал бедности? Не чистил сам себе ботинки? Не чувствовал, чистя их, как прохудились подметки? Вы думаете…

Лубин. Я думаю, что вы впадаете в широко распространенную ошибку, полагая, будто пролетариев делает бедность, а джентльменов — деньги. Это совершенно неверно. Вы не из народа, вы из неимущих. Безденежье и прохудившиеся подметки — это атрибуты неудачников из средних слоев, обычные спутники врачей, адвокатов и младших сыновей^{169} на первых порах их карьеры. Покажите мне английскую ферму, где батраки ходили бы в рваных башмаках. Назовите нашего рабочего-металлиста бедняком — он вам голову за это проломит. Когда на митингах вы говорите о миллионах трудящихся, ваши избиратели отнюдь не относят эти слова к себе: у каждого из них обязательно найдется дальний родственник с титулом или поместьем. Я — йоркширец, друг мой. Я знаю Англию, вы — нет. В противном случае вы знали бы…

Бердж. Что же вы знаете такого, чего не знаю я?

Лубин. Я знаю, что мы слишком злоупотребляем временем мистера Барнабаса.

Фрэнклин встает.

Могу ли я рассчитывать, дорогой Барнабас, что вы поддержите нас, если нам удастся добиться перевыборов раньше, чем будет окончательно составлен список кандидатов?

Бердж (также вставая). Может ли рассчитывать на вашу поддержку наша партия? О себе я молчу. Может ли положиться на вас партия? Есть ли у вас вопросы, на которые я еще не ответил?

Конрад. А мы и не задавали вам вопросов.

Бердж. Вправе ли я рассматривать это как знак доверия?

Конрад. Будь я рабочим из вашего избирательного округа, я задал бы вам один биологический вопрос.

Лубин. Нет, дорогой доктор, не задали бы. Рабочие не задают вопросов.

Бердж. Задайте его сейчас. Я никогда не боялся ехидных вопросов. Ну, выкладывайте. Что-нибудь насчет землевладения?

Конрад. Нет.

Бердж. Насчет церкви?

Конрад. Нет.