Расставаться с тем, к чему, несмотря ни на что, успела привыкнуть, было немного грустно, ведь и эти полгода неповторимы. Но мысль о том, что уже через несколько дней она увидит Мишу в Берлине, что вот-вот должен появиться на свет ее внук, скрасило эту легкую горечь. В пути она узнала, что в Варшаве убит советский посол Петр Войков. Несколькими днями раньше были порваны отношения с Англией из-за обыска, устроенного властями в представительстве советской фирмы «Аркос». «Чувствую со всех концов накопление враждебности к Союзу, — записала она в путевом дневнике. — […] Я очень устала от атмосферы вражды к нам».
Устала она, похоже, совсем от другого…
Из Берлина Коллонтай почти сразу же уехала в Баден-Баден. Уже знакомые ей врачи установили еще более осложнившийся хронический нефрит и сильно выраженную гипертонию. Боди приехать в Баден-Баден не смог: во Франции он сразу же окунулся в тамошнюю политическую борьбу. На национальной конференции компартии в Лиможе он резко выступил против резолюции, осуждающей русских оппозиционеров и даже требовавшей применения санкций против Троцкого и Зиновьева, став тем самым «анфан терриблем» для находившейся полностью в услужении Москвы ФКП. «Не мучайся, что я одна, — писала Коллонтай Зое. Та была на советской службе и ни на день не имела права покинуть Берлин. — Я уже притерпелась, худшее позади. […] Только денег все нет и нет. Хочу послать в Москву телеграмму. […]»
В Берлине, по окончании курса лечения, она встретилась наконец с Боди: он приехал на два дня позже, чем она, и поселился, как обычно, в соседней с нею комнате, в уже знакомом отеле. Надежды на совместную работу больше не было никакой, но мысль о том, что им нельзя расставаться, владела ею по-прежнему. Они договорились, что дождутся решения Москвы о ее будущей работе и после этого определят, как им быть дальше. Боди уехал в Осло, чтобы отправить оттуда во Францию жену и дочь, Коллонтай осталась в Берлине дожидаться рождения внука. В сентябре внук появился на свет — ему дали имя деда: Владимир. «Бабушка» Коллонтай, все еще не чувствовавшая, ни груза лет, ни нового своего «статуса», поехала в Москву навстречу неизвестности.
Она не знала, что решение о ее новой работе уже принято. Работа была, в сущности, не новой, а старой: Сталин решил опять отправить ее в Норвегию. И на отшибе, вне политических игр, и вполне ей по вкусу… Это известие, которым ее встретила Москва, было одним из самых радостных за все последнее время.
Тем временем в Осло, в советском полпредстве, ничего еще об этом не знали. Даже о том, что Коллонтай уже покинула Мексику. Советский полпред проявил к Боди сухую, официальную вежливость. На коктейле в его честь спросил с чарующей прямолинейностью:
— Почему к Коллонтай здесь относились с таким почтением, а мне все показывают спину?
Боди был столь же прямолинеен:
— Имейте нормальные и искренние отношения, а не заменяйте их пропагандой, и никто никогда не покажет вам спину.
Полпред вздохнул:
— Я с большим удовольствием поменялся бы местами с товарищем Коллонтай.
— Хорошо, я ей предложу, — сказал Боди, но полпред его юмора не оценил.
О том, что Коллонтай возвращается в Осло, Боди узнал раньше, чем об этом узнали в советском полпредстве. Как — это и по сей день остается загадкой. Без сомнения, они договорились о какой-то потайной связи, помогавшей им вовремя находить друг друга и информировать о важнейших событиях. Один этот факт, сам по себе, говорит о мере их близости — отнюдь не только любовной в привычном смысле этого слова. Полученное известие переменило планы Боди. Он уговорил жену еще поработать в Норвегии: присутствие там семьи служило идеальным поводом для приездов туда и ему самому.
Сталин хотел, чтобы Коллонтай уехала в Осло как можно скорее. Это вполне отвечало ее желаниям. За полтора месяца, проведенных в Москве, она сделала все возможное, чтобы успокоить Сталина и продемонстрировать не только свою лояльность, но и полную преданность. Наверняка до него дошла информация о том, как резко, если не грубо, она обрезала Карла Радека, встретившего ее новым своим анекдотом: «Знаете ли, что общего между Сталиным и Моисеем? Они оба вывели евреев — один из Египта, другой из политбюро». Речь, естественно, шла о Троцком и Зиновьеве, и шутить на эту тему с циничным и скользким Радеком ни малейшего желания она не имела.
Стосковавшись по перу, которое в мексиканскую ее бытность чуть не заржавело, Коллонтай сочинила несколько статей, напоминая тем самым читателю, что такой автор еще существует. Ее впечатления о только что покинутой стране поражают пустотой, заполненной высокопарными красивостями: «[…] Необычайно синие, сапфирной чистоты, волны Мексиканского залива, теплые, как неостывший бульон, омывают золотисто-песочные берега. […]» Даже туристские путеводители пишут обычно более сдержанно.
Не забыта и женская тема, уже лишившаяся какой-либо примеси секса, но по-прежнему облеченная в унылый канцелярит.
«Женская мелочность, консерватизм и узость понятий, зависть, злоба к другим женщинам как к конкуренткам в охоте за кормильцем — все эти свойства уже не нужны женщинам Запада […] Миллионы трудящихся женщин во всем мире спешат морально перевооружиться».
«Рождение ребенка не есть частное дело, в нем прежде всего заинтересовано само трудовое общество. […] Октябрь втянул самих матерей в строительство важной отрасли культурной жизни трудового человечества».
Трудно поверить, что человек достаточно высокой культуры может вообще писать таким языком на какую угодно тему. Понимала ли она сама абракадабру, которую сочиняла? Что такое «трудовое человечество»? В строительство какой «отрасли культурной жизни» матери «втянуты»? Что есть «отрасль»: роды, работа или что-то еще? Бесполезно задавать эти вопросы. Становясь партийным пропагандистом, Коллонтай входила в эту роль и подчинялась правилам игры, установленным для всех, кто стремился на эту сцену…
В Москве ее «рвали на части», стремясь перетащить на свою сторону или хотя бы понять, как она себя поведет: приближался Пятнадцатый съезд партии, на котором должна была решиться судьба оппозиции. Точнее: кто — кого… Отозванному из Берлина Шляпникову она прямо сказала, что оппозицию не поддержит. Он ответил ей с той прямотой, которая всегда его отличала: «Вы предатель и карьеристка». Она восприняла это как пощечину — получить такой удар от Саньки, которого, по ее убеждению, она «вылепила» собственными руками, было особенно больно.
На одном из собраний встретила Людмилу Сталь, недавнюю соратницу по работе в женотделе ЦК.
— Вы, конечно, с нами, — не спрашивая, а утверждая, сказала Сталь, примкнувшая к оппозиции.
— Конечно, нет, — громко — чтобы слышали все — ответила Коллонтай.
Ее принял Молотов, позвав на беседу и Стасову. Думал, что Коллонтай придется уламывать, и тогда подруга ее юности пришла бы на помощь. Помощи не понадобилось — Коллонтай заявила, что оппозицию не поддержит. Как только объединенный пленум ЦК и ЦКК исключил из ЦК Зиновьева с Троцким, она опубликовала в «Правде» статью, однозначно исключавшую для нее выбор другого пути: «[…] Прежде всего нужно единство не только в действиях, но даже в мышлении. Масса здоровым инстинктом это стихийно понимает. И потому так возмущает ее оппозиция. […] Дисциплина — это цемент, скрепляющий людские кирпичи в единое мощное здание коллектива. […] Масса не верит в оппозицию и не прощает ей иезуитского политиканства с партией. […]»
Масса, масса, масса — это слово в очень короткой газетной статье употреблено 27 раз: от ее имени, как водится у коммунистов, писала статью Коллонтай, давая Сталину понять, что не масса (при чем тут масса?!), а лично она верна и будет верна своему вождю. Окончательно и бесповоротно она сделала свой выбор.
Ее пригласили гостьей на съезд, где Сталин и его кратковременные союзники Бухарин и Рыков чувствовали себя триумфаторами. Бухарин травил анекдоты — Сталин терпеливо выслушивал их, ни словом, ни жестом не выказывая своего отношения. Рыков потешался над «свободной выпивкой» — тогда только что, в угоду этой самой «массе», отменили все ограничения на продажу водки и стали выпускать по дешевой цене маленькие «мерзавчики», тотчас получившие в народе название «рыковка». Предсовнаркома сам был не чужд этой пагубной страсти и радостно шутил на любимую тему. Сталин молча слушал и его, мотая на ус и терпеливо ожидая иных времен. Коллонтай не раз имела возможность встретиться с ним в кулуарах. Он был с ней очень мил, про тот — «сверхсекретный» — документ не спросил, и она, разумеется, не напомнила тоже.