Две песни — одна материализовалась из воздуха, в котором носился аромат Чистых прудов, другую же кто-то подсказал, уж очень получается все заманчиво, можно и «сериал» построить. А что дальше-то, интересно знать…

Дальше? По-прежнему будут стучать старики в домино, и пластинка будет играть, и бабки на скамейке притихнут — любовь ведь удел молодых. «Он» в растерянности: а что скажет «она»?

«Дорогой Аркадий Ильич, дорогой Лев Иванович, что же вы все о нем да о нем? Об этом мальчишке? — упрекают их в письмах девушки. Это — несправедливо, и нам нужно знать, как поступит она! Любит его, да? Как вы считаете?»

Снова споры — обычные трудовые будни композитора и поэта, а для нас это — праздники, ведь рождается песня. Кобзон свои две поет в каждом концерте, чуть ли не в каждой передаче по ТВ, кто будет петь следующую песню? Девушка в свитере и на каблучках-гвоздиках отвечает ему: «Я тебя подожду». И обещает это с такой грустью, что ни у композитора, ни у поэта не остается сомнения в том, кто будет петь эту песню.

Островский звонит Майе Кристалинской.

Кобзон — одобряет.

Конечно, Майя, только Майя, лучше никто не споет. Впервые он увидел Майю у Островского, тогда только начинал с ним работать, а Майя уже пела его песни.

«Вначале я просто обратил на нее внимание, — скажет он, вспоминая тот день сорокалетней давности. — Но что же в ней такого? Почему она так известна? Голоса нет, да и фигура не очень удалась — она стала потом моей любимой подругой, и я могу себе позволить такой мужской «цинизм». Но вот стоило Майюшке, как я ее называл, улыбнуться — появлялись ямочки на ее щеках, глазки такие прищуренные, и такая искренность, и сразу становится тепло, а когда Майечка начинала петь, хотелось бесконечно слушать ее».

И вот она явилась к Островскому, села в кресло и стала слушать третью песню про двор, а потом тут же спела ее. Сидя за роялем с наскоро написанным клавиром на пюпитре, Островский смотрел на Майю, не веря собственным ушам, — испуганно смотрел: уж не колдунья ли она, так ведь не бывает. Песня у нее готова, в общих чертах, конечно, она еще будет делать ее…

В песне «он» уже не искал «ее», он уехал, как и обещал; она идет в кино — не с другим, а с Наташкой… А старики все играют в домино, и крутится та же пластинка. Только вот его нет. Но ведь он сказал, что придет, хоть на вечер вернется сюда… Где он? Она его подождет, да…

Пишется песенная повесть о любви, вспыхнувшей в ранней юности. Ведь во дворе не только играют в футбол и в лапту… Получился цикл, но по времени он растянулся, как нынешние сериалы. Майя и Иосиф поют эти песни в концертах, и вместе поют, и порознь, и песни эти никому и никогда не надоедают. Оба на разных площадках рисуют одну и ту же акварельную картинку: двор, отгороженный от улицы липами, дощатый стол с длинными лавками, только на акварели у Кобзона — романтик с рюкзаком за плечами, торопящийся на поезд, а у Кристалинской — девушка все в том же свитерочке и на тех же гвоздиках…

«Что вы делаете, товарищи сочинители? — стали приходить письма. — Почему вы не напишете о том, что произошло дальше?» А в письме с Алтая — даже прислали стихи: вот что произошло дальше — ходит девушка в кино с другим. Так, что ли?

Воображение может дорисовать любой сюжет, и он начнет развиваться в зависимости от красок, которыми воображение располагает. «Алтайские» краски были хоть и не очень светлого колера, но совпали с красками сочинителей. Художники снова взялись за кисти. Кобзон получил ту же акварель, но с изображением уже не юноши, а молодого человека: три года не был здесь, вернулся, и вот он, старый добрый дом, и горят «квадратики огня» — на том, на «милом» этаже, но горят уже не для него. Не дождалась… И пластинка крутится другая, и каблучки стучат — иные. Лишь за столом играют в домино все те же старики.

…Это было на телеэкране, это было в Колонном зале, и где бы ни звучала пятая песня — «Детство ушло вдаль», она становилась драмой с неожиданным концом. Вся песня — в голосе Кристалинской, в филигранности каждого слова и каждой интонации, это — не песня, это пьеса, спектакль, это театр — ив нем одна актриса. Такой же театр, какой был у Шульженко и Бернеса.

Вот она подносит к лицу микрофон и серьезно смотрит в зал.

(Вздох на слове «жаль», и не «чуть-чуть», а очень жаль.)

(На последних словах горечь, в голосе появилась легкая хрипотца, как у очень уставшего человека.)

(Голос подчеркивает слово «не сбылось». И, как мы услышим дальше, слова «сбылось и не сбылось» становятся определяющими в песне актрисы.)

(В этом она не очень уверена.)

(В голосе укор.)

(В голосе — страдание, глубокое, затаенное, на секунду прорвавшееся — и снова спрятанное, все уже пережито.)

(Она уверена, что он так бы и поступил, если бы только знал, голос даже задыхается от волнения: все могло быть по-другому!)

(Вот потому-то и не сбылось, но зачем об этом вспоминать?)

И вдруг — голос преображается, появляются светлые нотки, их все больше и больше:

(И с — мольбой!)

Теперь перед нами снова та девушка, которая уверяла в предыдущей песне, что подождет:

(Да, да — сбудется в конце концов!)

(Это слово уже не имеет значения, потому что в следующей фразе есть слово «надежда».)