Когда обе великие нации достигли высшей ступени своего развития и стали влиять одна на другую то путем неприязненных столкновений, то путем дружеских сношений, тотчас резко выступила наружу их противоположность: полное отсутствие всякого индивидуализма в италийском и в особенности в римском характере и бесконечное племенное, местное и личное разнообразие эллинизма. Нет более великой эпохи в истории Рима, чем та, которая обнимает промежуток времени от основания римской республики до покорения Италии; в это время существование республики было упрочено и внутри и извне; в это время было создано единство Италии, был заложен основанный на преданиях фундамент для народного нрава и для народной истории, были введены pilum и манипул, были сооружены дороги и водопроводы, было заведено крупное сельское и денежное хозяйство, была вылита капитолийская волчица и был разрисован фикоронский ларчик. Но люди, приносившие камень за камнем для этого гигантского сооружения и складывавшие эти камни в одно целое, исчезли бесследно, и если италийские племена вполне слились с римлянами, то еще полнее сливались отдельные римские граждане с римской общиной. Подобно тому как могила одинаково закрывается и над самым выдающимся из людей и над самым ничтожным, так и в списке римских народных вождей ничтожный член юнкерской партии ничем не отличается от великого государственного мужа. Между дошедшими до нас немногочисленными письменными памятниками этой эпохи нет ни одного более почтенного и вместе с тем более характерного, чем надгробная надпись Луция Корнелия Сципиона, бывшего в 456 г. [298 г.] консулом и через три года после того участвовавшего в решительной битве при Сентине. На красивом саркофаге, который был сооружен в благородном дорийском стиле и еще лет восемьдесят назад заключал в себе прах победителя самнитов, находится следующая надпись:

Как об этом римском государственном муже и воине, так и о бесчисленном множестве других людей, стоявших во главе римской республики, можно было сказать в похвалу, что они были родовиты и красивы, храбры и мудры, но кроме того о них нечего было сказать. Конечно, не одни предания виноваты в том, что ни один из этих Корнелиев, Фабиев, Папириев и, как они там ни назывались, не выступает перед нами в ясно выраженном человеческом образе. Сенатор должен был быть не хуже и не лучше всех других сенаторов и не должен был чем-либо от них отличаться; не было надобности и не было желательно, чтобы какой-нибудь гражданин затмевал других или роскошной серебряной посудой, или эллинским образованием, или необыкновенной мудростью и доблестью. За первое из этих излишеств наказывал цензор, а для этих последних личных достоинств не было места в римском строе. Рим этого времени не принадлежал никому в отдельности; граждане должны были все походить один на другого, для того чтобы каждый из них походил на царя. Однако наряду с этими явлениями уже в ту пору сказывалось эллинское индивидуальное развитие, а гениальность и сила этого развития носили на себе, точно так же как и противоположное направление, вполне ясный отпечаток той великой эпохи. Здесь достаточно будет назвать только одного человека, но в этом человеке как бы воплотилась идея прогресса. Аппий Клавдий (цензор 442 г. [312 г.], консул 447, 458 гг. [307, 296 гг.]), праправнук децемвира, был человеком знатного происхождения, гордившимся длинным рядом своих предков; но он-то и отменил привилегию землевладельцев на полное право гражданства и уничтожил старинную финансовую систему (444) [310 г.]. От Аппия Клавдия ведут свое начало не только римские водопроводы и шоссейные дороги, но также римские юриспруденция, красноречие, поэзия и грамматика; ему приписывают и обнародование исковых формул, и введение в употребление написанных речей, и пифагорейские изречения, и даже нововведения в орфографии. Однако его нельзя безусловно назвать демократом и нельзя причислить к той оппозиционной партии, которая нашла себе представителя в Мании Курии; скорее можно сказать, что от него веяло могучим духом старых и новых патрицианских царей, духом Тарквиниев и Цезарей, между которыми он был связующим звеном в том пятисотлетнем междуцарствии, когда совершались необычайные деяния и жили только обыкновенные люди. В то время как Аппий Клавдий принимал деятельное участие в общественной жизни, он и при исполнении своих служебных обязанностей и в своем образе жизни не соблюдал ни законов, ни обычаев подобно смелому и необузданному афинянину; а много времени спустя, после того как он удалился с политической арены, он в решительную минуту будто встал из гроба и, появившись слепым старцем в сенате, настоял на продолжении войны с царем Пирром и первый формально и торжественно провозгласил окончательное утверждение римского владычества в Италии. Но этот гениальный человек появился слишком рано или слишком поздно; боги ослепили его за несвоевременную мудрость. Не гений одного человека господствовал в Риме и посредством Рима в Италии, а одна неизменная, переходившая в римском сенате из рода в род политическая идея. С руководящими принципами этой идеи сенаторы сживались еще с детского возраста, когда сопровождали отцов на сенатские заседания и там научались политической мудрости от тех людей, которых должны были со временем заменить. Таким образом были достигнуты громадные результаты ценою громадных жертв, так как за Нике следует ее Немезида. В римской республике никогда не рассчитывали на какого-нибудь одного человека, все равно будь он простой солдат или полководец; там все личные особенности человеческой природы подавлялись непреклонной нравственно-полицейской дисциплиной. Рим достиг такого величия, какого не достигло ни одно из древних государств, но он дорого заплатил за свое величие, отказавшись от привлекательного разнообразия, от приятной непринужденности и от внутренней свободы эллинской жизни.

Развитие искусств и в особенности поэзии находилось в древности в теснейшей связи с развитием народных празднеств. Так называемые «великие, или римские, игры», которые были заведены еще в предшествовавшем периоде преимущественно под греческим влиянием и сначала лишь в качестве экстраординарного благодарственного праздника римской общины, сделались в настоящем периоде и более продолжительными и более разнообразно занимательными. Этот праздник первоначально ограничивался одним днем, но потом удлинялся на один день после счастливого окончания каждой из трех великих революций 245, 260 и 387 гг. [509, 494 и 367 гг.], так что в конце этого периода сделался четырехдневным ¹⁶⁴ . Еще важнее было то обстоятельство, что он утратил свой экстраординарный характер, по всей вероятности, со времени учреждения должности курульных эдилов (387) [367 г.], на которых была издавна возложена обязанность устраивать это торжество и наблюдать за ним; вместе с тем праздник утратил всякую зависимость от обета, данного главнокомандующим, и вошел в разряд ординарных, ежегодно повторяющихся праздников, заняв между ними первое место. Тем не менее, правительство упорно держалось правила, что настоящее праздничное зрелище, в котором играл главную роль бег колесниц, допускалось в заключение праздника не более одного раза; в остальные дни, вероятно, сначала дозволялось народной толпе устраивать самой для себя праздник, хотя при этом были конечно налицо наемные или даровые музыканты, танцовщики, акробаты, фокусники, фигляры и другие подобные им люди. Но около 390 г. [364 г.] произошла важная перемена, которая, без сомнения, находилась в связи с происшедшим незадолго перед тем превращением праздника в ежегодный и с его продлением: в течение первых трех дней стали устраивать на арене за счет государственной казны деревянные подмостки, на которых давались по распоряжению правительства представления для забавы народа. Однако, чтобы не заходить слишком далеко по этому пути, на расходы празднества была назначена из государственной казны раз навсегда определенная сумма в 200 тысяч ассов (14 500 талеров), которая не была увеличена вплоть до пунических войн; распоряжавшиеся этими деньгами эдилы должны были покрывать из собственного кармана всякие случайные передержки, но им едва ли приходилось в ту пору часто и много приплачивать к назначенной сумме. Что эта первая театральная сцена находилась под греческим влиянием, видно уже из ее названия (scaena, σκηνή). Сначала она была предназначена только для музыкантов и разного рода фигляров, среди которых, вероятно, были самыми замечательными танцовщики под звуки флейты, в особенности славившиеся в ту пору этрусские; но как бы то ни было, а в Риме возникла публичная сцена, которая скоро открылась и для римских поэтов. А в поэтах не было недостатка и в Лациуме. Латинские «бродячие» или «площадные певцы» (grassatores, spatiatores) переходили из города в город, из дома в дом и распевали свои песни (saturae) с мимической пляской под аккомпанемент флейты. Размер стихов, естественно, был так называемый сатурнийский, так как в ту пору другого не знали. В основе этих песен не было никакого сценического сюжета, и они, как кажется, не приспособлялись ни к какому диалогу: следует полагать, что это было нечто вроде тех монотонных, частью импровизированных, частью заученных баллад и тарантелл, которые и по сие время можно слышать в римских остериях. Песни этого рода рано попали на публичную сцену и конечно сделались первым зародышем римских театральных представлений. Однако эти зачатки театральных зрелищ не только были и в Риме, как повсюду, скромны, но вместе с тем сделались с первых шагов предметом резко высказывавшегося презрения. Уже законы «Двенадцати таблиц» восстают против негодных и скверных песнопений; они налагают тяжелые уголовные наказания не только за чародейственные песни, но и за насмешливые, которые сочиняются на сограждан или поются перед их дверьми; сверх того, они запрещают приглашать плакальщиц на похороны. Но еще гораздо тяжелее всех этих юридических стеснений был для зарождающегося искусства тот нравственный запрет, который налагала на этот легкомысленный и продажный промысел филистерская серьезность римского характера. «Ремесло поэта, — говорит Катон, — не пользовалось уважением, а того, кто им занимался или кто предавался пирушкам, называли праздношатающимся». Если же кто-нибудь занимался танцами, музыкой и пением на площадях из-за денег, тот налагал на себя двойное нравственное пятно, так как постоянно усиливалось общее убеждение, что всякое добывание средств существования путем оплачиваемых услуг позорно. Поэтому хотя на участие в характерных фарсах с масками и смотрели как на невинные юношеские забавы, но появление на публичной сцене за деньги и без масок считалось настоящим позором, а певец и поэт стояли в этом случае на равной ноге с канатными плясунами и паяцами. Блюстители нравов обыкновенно признавали таких людей неспособными служить в гражданском ополчении и подавать голоса на собраниях граждан. Кроме того, не только распоряжение театральной сценой было отнесено к ведомству городской полиции, что уже само по себе очень знаменательно, но, вероятно, уже с той поры была предоставлена полиции особая произвольная власть над теми, кто обращал сценическое искусство в ремесло. Не только после окончания представления полицейские начальники чинили над этими людьми суд и расправу, причем вино так же щедро лилось для искусных актеров, как щедро сыпались побои на плохих, но, кроме того, все городские должностные лица имели законное право подвергать телесному наказанию и сажать в тюрьму всякого актера, во всякое время и где бы то ни было. Неизбежным последствием всего сказанного было то, что танцы, музыка и поэзия, по меньшей мере, поскольку они выступали тогда на публичной сцене, сделались уделом самых низких классов римского гражданства и преимущественно иностранцев; если же поэзия того времени играла при этом такую ничтожную роль, что для иностранных артистов не стоило труда ею заниматься, то следует считать основательным и по отношению к этой эпохе то мнение, что в Риме как богослужебная, так и светская музыка была, в сущности, этрусской и что старое, когда-то высокочтимое латинское искусство игры на флейте было убито иноземцами. О поэтической литературе не приходится и говорить. Ни для представлений в масках, ни для сценических декламаций не было твердо установленного текста, а сами исполнители по мере надобности импровизировали его. Что касается литературных произведений этого времени, то впоследствии указывали только на наставления земледельца своему сыну ¹⁶⁵ , которые были чем-то вроде римских «Трудов и дней», и на ранее упомянутые пифагорейские стихотворения Аппия Клавдия, которые были зачатком римской поэзии в эллинском духе. Из стихотворных произведений этой эпохи до нас не дошло ничего кроме нескольких надгробных надписей в сатурнийском размере.