Но как рядом с гражданством появилась в то время чернь, так и рядом с достойной уважения и полезной оппозицией появилась льстящая народной толпе демагогия. Уже Катону было знакомо ремесло людей, в которых болезненная наклонность к краснобайству так же сильна, как у иных бывает сильна болезненная наклонность к пьянству и спячке; когда эти люди не находят добровольных слушателей, они запасаются наемными; им внимают, как рыночным шарлатанам, не вслушиваясь в их слова, но на них, конечно, не полагается тот, кому нужна помощь. Своим обычным резким тоном престарелый Катон описывает этих вышколенных по образцу греческих рыночных краснобаев, отпускающих шуточки и остроты, поющих и пляшущих и всегда на все готовых молодчиков; по его мнению, такие люди всего более годны для того, чтобы разыгрывать на публичных процессиях роль паяцев и болтать с публикой; за кусок хлеба они готовы делать все, что им прикажут, — и говорить и молчать. Действительно, демагоги этого рода были худшими из врагов реформы. В то время как приверженцы последней стремились главным образом повсюду к улучшению нравов, демагогия стояла лишь за ограничение правительственной власти и расширение прав гражданства. В первом отношении самым важным нововведением была фактическая отмена диктатуры. Кризис, вызванный в 537 г. [217 г.] Квинтом Фабием и его популярным противником, нанес смертельный удар этому искони непопулярному учреждению. Хотя правительство еще раз после того (538) [216 г.], а именно под непосредственным впечатлением битвы при Каннах, назначило диктатора для командования армией, однако в мирное время оно уже не осмеливалось прибегать к такой мере, и, после того как диктаторы еще назначались несколько раз (в последний раз в 552 г. [202 г.]) по предварительному указанию самих граждан для заведования городскими делами, эта должность без формального упразднения фактически вышла из употребления. Соединенная в одно целое искусственным путем, система римского государственного управления утратила вследствие этого очень полезное средство восполнять недостатки ее своеобразной коллегиальной магистратуры, а правительство, от которого зависело назначение диктатора, т. е. временное отрешение консулов от должности и вместе с тем указание лица, которое должно быть выбрано в диктаторы, лишилось одного из своих главных орудий управления. Эта утрата была крайне неудовлетворительно восполнена тем, что в чрезвычайных случаях, главным образом если внезапно вспыхивали восстание или война, сенат стал облекать назначенных на срок должностных лиц чем-то вроде диктаторской власти, поручая им принимать по их усмотрению меры для общего блага, в результате чего создавалось нечто похожее на то, что мы называем теперь военным положением. Вместе с тем угрожающим образом усилилось влияние народа как на избрание должностных лиц, так и на государственные дела и на вопросы управления и финансов. Жреческие коллегии и особенно самые важные в политическом отношении коллегии сведущих людей пополнялись по старому обычаю сами собой и сами назначали старшин, если они полагались; действительно, в этих корпорациях, предназначавшихся для передачи из рода в род знания божественных вещей, самой подходящей формой избрания была кооптация. Но в то время (ранее 542 г.) [212 г.] перешло от коллегий к общине хотя еще не право выбирать членов этих коллегий, но право выбирать из среды этих корпораций старшин курионов и понтификов; это нововведение не имело большой политической важности, но свидетельствовало о начинавшейся дезорганизации республиканских порядков. Однако из свойственного римлянам внешнего уважения к богам и из опасения сделать какой-нибудь промах избрание предоставлялось в этих случаях небольшому числу избирательных округов и, стало быть, не всему «народу». Более важны были последствия усиливавшегося вмешательства гражданства в личные и деловые вопросы, касавшиеся военного управления и внешней политики. Сюда относятся факты, уже упомянутые ранее: переход назначения ординарных штаб-офицеров из рук главнокомандующего в руки гражданства; избрание вождей оппозиции в главнокомандующие для войны с Ганнибалом; состоявшееся в 537 г. [217 г.] противозаконное и безрассудное постановление граждан, в силу которого высшее командование армией было разделено между непопулярным генералиссимусом и его популярным подчиненным, действовавшим во всем ему наперекор и в военном лагере и в столице; обвинения, которые были возведены трибунами на такого способного офицера, как Марцелл, за неразумное и недобросовестное ведение войны (545) [209 г.] и которые заставили, однако, Марцелла приехать из лагеря в столицу, чтобы удостоверить перед столичной публикой свои военные дарования; еще более скандальная попытка путем народного приговора отнять у победителя при Пидне право на триумф; облечение частного человека экстраординарной консульской властью, впрочем состоявшееся по инициативе сената (544) [210 г.]; опасная угроза Сципиона, что в случае отказа сената он добьется назначения его главнокомандующим в Африку путем обращения к гражданству (549) [205 г.]; попытка почти одуревшего от честолюбия человека склонить народ наперекор правительству к объявлению родосцам войны, которую нельзя было оправдать ни в каком отношении (587) [167 г.]; новая аксиома государственного права, что всякий государственный договор вступает в силу только после того, как он утвержден общиной. Такое участие гражданства в делах управления и в назначении главнокомандующих было чрезвычайно опасно; но еще более опасно было его вмешательство в управление финансами не только потому, что нарушать древнейшее и важнейшее из прав правительства — право исключительно заведовать имуществом общины — значило подкапываться под самый корень сенатской власти, но и потому, что присвоенное первичными собраниями право разрешать самый важный из входивших в эту сферу вопросов — вопрос о раздаче казенных земель — готовило республике неизбежную гибель. Дозволить участникам первичных собраний издавать декреты о переходе общественного достояния в их собственный карман было не только безрассудством, но и началом конца; этим способом деморализуется самое благонамеренное гражданство, а тем, кто предлагает такие декреты, предоставляется власть, несовместимая ни с какой свободной общиной. Как ни была благотворна раздача казенных земель и как ни достоин был сенат упрека вдвойне за то, что путем добровольной раздачи отданных под оккупацию земель не положил конец самому опасному средству агитации, все же однако Гай Фламиний, обратившийся в 522 г. [232 г.] к гражданству с предложением раздать государственные земли в Пиценском округе, не доставил республике своими благими намерениями столько же пользы, сколько причинил ей вреда тем способом, к которому прибегнул. Правда, за двести пятьдесят лет до этого Спурий Кассий сделал такое же предложение; но как ни похожи эти две меры по своему буквальному смыслу, между ними все же лежит глубокое различие в том отношении, что Кассий обращался по общинному делу к полной жизни и еще самоуправлявшейся общине, а Фламиний — по государственному делу к первичному собранию обширного государства. Не только правительственная партия, но и партия реформы с полным правом считала военное, административное и финансовое управление законной сферой деятельности сената и старалась избегать пользоваться формальной властью первичных собраний (уже вступивших в период непредотвратимого упадка), а тем более ее усиливать. Даже в самых ограниченных монархиях ни одному монарху еще никогда не приходилось играть такой ничтожной роли, какая выпала на долю самодержавного римского народа; это было достойно сожаления во многих отношениях; но при тогдашнем положении комиций это было неизбежно даже по мнению приверженцев реформы. Оттого-то Катон и его единомышленники никогда не обращались к гражданству с такими предложениями, которые были бы вторжением в собственную сферу правительства; оттого-то они никогда не прибегали ни прямым, ни окольным путем к приговорам гражданства, для того чтобы вынудить от сената согласие на желаемые ими политические и финансовые меры, как, например, на объявление войны Карфагену или на раздачу земельных участков. Сенатское правление пожалуй и было плохо, но первичные собрания вовсе не были в состоянии управлять. Нельзя сказать, чтобы в них преобладало неблагонамеренное большинство; напротив того, слова уважаемого человека, громкие требования чести и еще более громкие требования необходимости еще находили отклик в комициях и предохраняли их от пагубных и постыдных решений: гражданство, перед которым оправдывался Марцелл, покрыло позором обвинителя, а обвиняемого выбрало на следующий год в консулы; оно вняло убеждениям, что война с Филиппом необходима; оно покончило войну с Персеем, выбрав Павла в главнокомандующие, и оно же почтило Павла вполне заслуженным триумфом. Но для таких избраний и для таких решений уже требовался какой-то особый подъем, между тем как в большинстве случаев масса слепо подчинялась первому импульсу и все решала безрассудно и случайно. В государстве, как и во всяком организме, переставший действовать орган становится вредным, поэтому ничтожество верховного народного собрания таило в себе немалые опасности. Всякое сенаторское меньшинство имело законное право апеллировать к комициям на решения большинства. Для всякого, кто обладал нетрудным искусством ораторствовать перед непросвещенными людьми и даже только был в состоянии сорить деньгами, открывался путь к достижению должностей или к испрашиванию в свою пользу народных постановлений, которым были обязаны подчиняться и должностные лица и правительство. Этим объясняются и назначения тех штатских главнокомандующих, которые имели обыкновение чертить свои планы сражений на столе в питейном доме и с высоты своего врожденного стратегического гения с пренебрежением взирали на военную шагистику, и назначения тех штабных офицеров, которые добивались своих мест путем заискиваний у столичного населения и которых приходилось массами увольнять, как только дело доходило до войны, и поражения при Тразименском озере и при Каннах, так же как и позорное ведение войны против Персея. Такие непредвиденные постановления гражданства создавали для правительства на каждом шагу помехи и сбивали его с толку, чаще всего именно тогда, когда правительство действовало правильно. Но бессилие правительства и самой общины было еще самым незначительным из тех зол, которые порождала демагогия. Под эгидой конституционных прав сила отдельных честолюбцев стала находить себе более прямой выход наружу. То, что с формальной стороны выдавалось за решение высшей правительственной власти, в сущности нередко бывало выражением личной воли того, кто вносил проект решения; но во что же должна была превратиться республика, в которой война и мир, назначение и увольнение главнокомандующих и офицеров, общественная казна и общественное достояние зависели от прихотей народной толпы и ее случайных вожаков? Гроза еще не разразилась; но тучи все более и более надвигались, и в душной атмосфере уже по временам раздавались раскаты грома. Положение становилось вдвойне опасным, потому что тенденции, с виду противоположные, сходились в своих крайностях как относительно целей, так и относительно средств. Семейная политика и демагогия одинаковым образом и с одинаковой опасностью для общества соперничали между собой в покровительстве черни и в преклонении перед ней. По мнению государственных людей следующего поколения, Гай Фламиний первым вступил на тот путь, который привел к реформам Гракхов и — можем мы добавить — в более отдаленном будущем к демократически-монархической революции. Даже Публий Сципион, задававший тон своим высокомерием, своей погоней за титулами и своим уменьем набирать клиентов среди нобилей, в своей личной и почти династической политике искал опоры против сената в народной толпе, которую не только очаровывал блеском своей личности, но и подкупал также доставками хлеба, в легионах, расположения которых старался снискать всякими честными и нечестными способами, и главным образом в лично преданных ему клиентах высшего и низшего разряда. Только способность увлекаться неясными мечтами, составлявшая как привлекательную, так и слабую сторону этого замечательного человека, мешала ему освободиться от веры в то, что он просто первый гражданин Рима и ничем иным и быть не желает. Утверждать, что реформа была возможна, было бы так же опрометчиво, как утверждать противное; но не подлежит сомнению, что государство сверху донизу настоятельно нуждалось в радикальных улучшениях и что ни с чьей стороны не было сделано серьезной попытки в этом направлении. Впрочем, по некоторым отдельным пунктам кое-что было сделано и сенатом и оппозицией гражданства. И в сенате и в оппозиции большинство еще состояло из благонамеренных людей, которые еще нередко протягивали друг другу руки над разделявшей партии пропастью, для того чтобы общими силами устранить худшее из зол. Но так как источник зол оставался незакрытым, то немного было пользы от того, что лучшие люди заботливо прислушивались к глухому бушеванию вздувавшегося потока и трудились над устройством плотин и насыпей. Ограничиваясь одними паллиативными мерами и к тому же к самым важным из них, как например к улучшению юстиции и к раздаче казенных земель, прибегая несвоевременно и в недостаточно широких размерах, они тоже подготовляли для потомства горькую будущность. Оттого, что они пропустили время перепахать поле, они тем самым дали вырасти сорной траве, хотя ее и не сеяли. Переживавшим революционные бури позднейшим поколениям казалась золотым веком Рима эпоха после ганнибаловской войны, а Катон — образцом римского государственного мужа. Но скорее это было затишьем перед грозой и эпохой политических посредственностей, чем-то вроде эпохи вальполевского управления в Англии; однако в Риме не нашлось Чатама, который снова привел бы в движение застоявшуюся в жилах нации кровь. Куда ни посмотришь, всюду видишь в старом здании трещины и щели и в то же время работников, которые то заделывают их, то расширяют; но нигде не заметно и признаков подготовки к серьезной перестройке заново, и возникает вопрос уже не о том, должно ли рухнуть это здание, а о том, когда оно рухнет. Ни в какую другую эпоху римское государственное устройство не было формально столь устойчивым, как в промежуток времени от сицилийской войны до третьей македонской и даже при следующем поколении; но устойчивость государственного устройства была там, как и повсюду, не признаком здорового состояния государства, а признаком начинавшегося заболевания и предвестницей революции.