На секунду Евгений задумался, потом принял какое-то решение и приступил к составлению букета. Тот вышел довольно странным.

— Нарцисс, — комментировал старичок. — Иберийка, японский колокольчик, ornithogalum umbellatum, лилия-мадонна, анемона, скабеоза.

Щелкнул фотоаппарат.

— Букет получился столь скромным, — давал интервью принц, — что годится только для церкви.

Журналист захлопнул блокнот, поблагодарил его высочество за оказанную честь, толпа стала расходиться. Адель подошла ближе, глаза принца остановились на ней. Евгений побледнел, потом отвернулся и стал пробираться между ведер с цветами, опрокинул одно и быстро направился к выходу. Он узнал ее, поняла Адель и бросилась следом, но ее предплечье сдавила чья-то железная пятерня. Адель обернулась. Эстен!

— Нам нужно в отдел семян, — не отпуская ее руку, он поплелся в обратную сторону, волоча ее за собой мимо горшков с папоротником, пальмами и кактусами, мимо зала керамики.

Перед прилавком с яркими пакетиками, рассадой, луковицами и черенками Эстен остановился. Следовало что-то купить. Вот саженцы жасмина, любимого цветка Клеопатры, семена камелии, известного украшения куртизанки, и ландыша, капелек душистого пота богини охоты. Но Адель не могла думать ни о чем ином, кроме цветочного ансамбля Евгения.

На следующее утро газеты украшали фотографии принца со странным букетом.

В четверг дети и девушки раскрашивали лица, надевали платки и длинные юбки и ходили по домам, собирая угощения. Когда-то весну считали временем нечистой силы, которая разносила порчу и вред по всей земле. Адель прогуливалась у дома принца Евгения, рассчитывая, что мистика вечера повлечет какие-то действия с его стороны. Но нет, на холмах зажигали костры, чтобы отпугнуть злых духов, в небо запускали ракеты и петарды, имитируя стрельбу по летающим ведьмам, а Евгений заперся в четырех стенах. Готовился к чему-то более достойному внимания принца?

В пятницу она окунулась в круговорот уличных ярмарок с березовыми вениками, украшенными разноцветными перьями, яйцами, наполненными шоколадом и карамелью. Близилась Пасха, а за ней — Вальпургиева ночь, когда веселящиеся толпы соберутся на холмах вокруг костров, будут петь, угощаться засоленной накануне красной рыбой с укропом. Пламя отпугнет ведьм и поприветствует тепло весны.

Два дня бездействия внесли в душу Адель лихорадочное ожидание, сродни нетерпению. В нищих на улицах она признавала воинов, загубленных тишиной бюргерской жизни. Что она искала? Откуда это легкое возбуждение, как перед боем? Адель медленно осознала источник своего беспокойства. Ей требовался новый заряд адреналина. Этот заряд, если постараться, можно растянуть на две-три недели. Если постараться… Ее потребность походила на зависимость от наркотика, поняла Адель. Вот почему ей трудно найти себе место, почему ее магнитом притягивает эта история. Раньше целью была победа, теперь влекло само средство, а сознание искусственно находило повод.

20

Kenaz — раскрытие, огонь.

Темнота рассеивается, достаточно света, чтобы увидеть, что пациент на операционном столе — вы сами.

Утром субботы Адель заметила движущуюся вслед ее такси машину, это успокаивало. Последнюю неделю было слишком тихо, подозрительно тихо. Но море так же глубоко в штиль, как и в шторм.

Такси двигалось не спеша, улицы субботним утром нехотя пробуждались. Снова Гамластан, шпиль ратуши с тремя золотыми коронами. У церкви Святого Николая — толпа подростков: мальчики в синих костюмах и девочки в белых строгих платьях. Под звуки органа стройными рядами они входили в кирху, у каждого — букет цветов и толстая свеча. Адель последовала за ними и села на прохладную скамью, среди празднично одетых родственников. Церковь украшали нарциссы и белые тюльпаны. Дети выстроились возле алтаря, где горели свечи и стояли накрытые атласом сосуды вина и дароносица, полная гостий — плоских кусочков хлеба с изображением креста.

Адель слушала торжественный голос епископа в белой альбе. Обряд посвящения, конфирмации когда-то прошла и она, только на ее шее алел галстук. И ее готовил свой «пастор» по катехизису «Майн камф».

После проповеди отроки один за другим подтверждали верность обетам, данным крестными родителями при их крещении. Возложенная рука священника наделяла Духом, особым даром силы и благодатью. Глаза всех устремлены на тебя, щеки горят, сердце бьется часто-часто. Наконец! Ты инициирован, с этого момента ты больше не ребенок. Благословляя, прелат поднимает руку вверх ладонью, еще секунда, и его уста изрекут: «Хайль Гитлер!».

Тихий смех. Хихикают старшие братья и сестры, родители знаками показывают чадам вытащить из карманов руки. Полумрак наполняет густой гул органных труб. Зигфрид, который погиб в первом же бою, умел вести игру на клавишах педали без участия рук. У него это получалось поразительно быстро, мощь органа нарастала, Зигфрид вводил пальцы рук, скользящих по клавишам мануалов. Кто-то переворачивал страницу нот на пюпитре, и каскад звуков низвергался в пространство, опустошая их души и головы. Святая пустота!

После литургии церковь опустела — семьи отправились на праздничную трапезу, конфирмантов ждали подарки — амулеты, молитвослов. У епископа вертелась счастливая мамаша, напоследок она покрестилась, и Адель повторила ее жест левой рукой: так же прижала мизинец к большому пальцу, кончиками двух остальных дотронулась до лба, груди, левого и правого плеча.

Потом епископ заметил ее.

— Благослови вас Господь, дитя мое. Скоро Пасха.

— Я хочу исповедаться…

— Слушаю, фрекен.

— Я зачала вне брака… сверхчеловека…полубожество… Я убивала. Их много, — она не сводила глаз с иконы Спасителя, которого Чемберлен[35] признал арийцем. — Отпустите мои грехи. Помолитесь за упокой Густава Адольфа, Сибиллы, Фольке и…

— Вы лютеранка? — остановил ее преподобный. — У нас нет практики молитвы за усопших.

— Я не крещеная, Примориус! Крещение — ведь символ смерти… Смерти, погребения и воскресения. Конец прежней жизни и начало новой. Звучит заманчиво. Крестите меня!

— Не оскорбляйте дом божий! Вон! — он вытянул указательный перст в направлении дверей.

Адель сняла перчатку с изуродованной руки.

— Примориус, ты отличаешься от меня лишь этим.

— Йонас! Йонас! — орал епископ. — Она сумасшедшая!

Тут же подбежал прислужник в черном сюртуке с белым галстуком и проводил Адель до боковой двери, у которой был припаркован черный автомобильчик.

Ребром ладони прислужник ударил ее по шее сзади и втолкнул в маленький салон, но Адель успела заметить невдалеке машину следопыта, который все эти дни наблюдал за ней.

В квартирке было тесно, и через полгода Адель собрала вещи. После нехитрого ужина в ее честь она зашла в часовую мастерскую Гюнтера, лысоватого и маленького.

— Ты частенько заглядывала сюда. И не для пустой болтовни. Тебе нравится эта картина, — он указал на холст на стене, которым она любовалась и сейчас. — Вот, — Гюнтер достал ее «устрицу». — Я не продал их, оставил. Хорошие часы.

Всегда молчаливый, Гюнтер вдруг заговорил. Рассказал про гестапо, и как попал туда с еще несколькими совершенно обычными людьми вроде сапожника или булочника, никогда не позволивших себе сопротивляться официальной власти. Их долго избивали, и никто не мог понять, за что. Утром привели в комнату без окон, где на цепях висел окровавленный человек, его лицо было разбито, глаза заплыли, худое тело качалось в обрывках одежды. Он был словно распят в воздухе. Им сказали, что отпустят их, прямо сейчас. Если они ударят его по лицу. Всего только раз. Пощечина. Да, ладонь перепачкается чужой кровью, но ее легко смыть. Они будут свободны. Отказ — расстрел.