Англичанин Феси, привезший шаху Аббасу в подарок разукрашенные, с музыкальным боем часы, конечно, не догадывался о роковом последствии волшебного подарка в судьбе Али-Баиндура.
Сильный толчок, взвизг нагайки по оголенной спине привели Керима в себя. Поднявшись и отирая кровь грязной тряпкой, он мрачно посмотрел вслед блестящим всадникам, мелькнувшим в серебряной пыли.
Собирая в мешок разбросанные молотки, Керим смахнул с бронзовых скул слезу обиды. Зеленый дервиш похлопал Керима по плечу и насмешливо посоветовал не орошать напрасно землю горькой водой. Ведь каждый правоверный должен радоваться, когда конь могущественного хана Али-Баиндура оставляет следы подков на покорной спине.
— Обиднее, — добавил дервиш, — если б тебя оторвал от созерцания «усов шайтана» тощий осел бедняка.
Керим побрел через кипящий майдан. Потрескавшиеся губы шептали: «Али-Баиндур…»
Много месяцев взмахи молотка Керима воздвигают прочные стены нового дворца свирепого хана. Но почему Керим не может, подобно Есгерабату, покорно захлебываться ядовитой пылью? Почему обещанное муллой из мечети Джума блаженство в раю Мохаммета терпеливым правоверным не делает лаваш сытнее, а взвизг ханских нагаек усладой слуха?
На тайном приеме в малом зале «Уши шаха» Али-Баиндур-хан подробно обрисовал шаху Аббасу положение Картлийского царства. Вызвав одобрение шаха своим высоким искусством перевоплощаться то в купца, то в цирюльника, то в князя, Али-Баиндур-хан обратил внимание шаха на отрывок послания Татищева патриарху Иову. Али-Баиндур отметил точность перевода Попандопуло в греческой лавке, служившей для собрания тайных сведений по заданию Ирана. Вспомнив Саакадзе, Али-Баиндур хотел развеселить шаха. Он рассказал об упорных слухах, тихо передающихся в картлийских дружинах: победой над турками в лощине Триалетских гор Георгий X обязан будто не себе, а другому Георгию, которого он поспешил задобрить большим поместьем.
Шах Аббас, внимательно выслушав хана, с живостью стал расспрашивать подробности о Саакадзе и сразу связал нового героя с разгорающейся враждой между азнаурами и князьями Картли. Обдумав все услышанное о посольстве Татищева, шах Аббас властно сказал, что не всегда желание и выполнение сходятся на одной дороге и Годунову придется вкусить горький плод от запоздалого посева.
Но, скрывая даже от самых приближенных ханов свои сокровенные мысли, шах задумался над угрозой, все больше и больше надвигающейся с севера…
А русийские послы продолжали шумно обсуждать последний прием у шаха в Давлет-ханэ. Они радовались достигнутым результатам и уже мысленно примеряли царские шубы, которые они, конечно, получат в Москве от Бориса Годунова за удачное посольство. Особенно радовало послов желание шаха Аббаса прослушать вторично из грамоты Бориса Годунова обращение к шаху с тем, «чтобы ваше величество с турским не мирился и стоял бы с цесарем заодин…» и «…быть царю и шаху на всех недругов заодин: послам и купцам ездить свободно из Русии в Иран, из Ирана в Русию, не вводить новых торговых пошлин…»
Не менее радовало послов очевидное неведение шаха о тайных целях посольства Татищева в грузинских царствах. Шах Аббас только поинтересовался, почему русийский «государть пишетца в титуле государем Иверские земли, грузинских царей и Кабардинские земли, черкасских и горских князей», на что князь Засекин с готовностью ответил по наказу Годунова: «Те государства приложились к государю нашему внове: грузинские цари учинились под его рукой, а были под турского… а кабардинские князи, издавна…»
Русийские послы и не подозревали о внутренней ярости, охватившей деспотичного шаха Аббаса при этом известии. Вежливая улыбка шаха скрыла решение о новых кровавых расправах за желание грузинских царств избавиться от вассальной зависимости Ирана.
Гневные глаза шаха были в этот момент опущены на подарки, полученные от Бориса Годунова и царевича Федора Борисовича, на «однорядки с кружевом, кречетов, соболей, черных лисиц, кости рыбьего зубу, панцирь, самопал, порошницу немецкую с наводом, боевые часы, медведя-гонца, двух собак борзых и двух меделенских, двести ведер вина из Казани, два куба винные с трубами, крышами и таганами».
Запив прохладным шербетом приятные воспоминания, дьяк Иван Шарапов расстегнул ворот, вытер пестрым платком потный затылок и, заострив гусиное перо, сел заканчивать послание Борису Годунову.
«…А как вошел князь к шаху в палату, а при шахе сидели сын его, Сефи-Мирза, и Азима, Юргенского царя племянник, и ближние люди… А Фергат-хана и иных ближних людей шаховых не было: посланы были воевать Черные земли Арапские… Как князь шел с шахова двора, а в те поры вели двором под нарядными попонами аргамаков с 15, а сказали, что те аргамаки прислал шаху маздронский государь, а Маздронская земля поддана шаху… А потеха была кругом всего двора потешного, по стене зажжены были свечи и камышины с зельем с пищальным и с нефтью и с серою; а середи двора зажигали в трубах медяных пищальное зелье; а в стол носили перед шаха и перед ближних людей его овощи, а питье носили шарапы… А как в половину потехи пил шах про государево здоровье чашу и князю подавал… Марта в 4 велел шах князю быти у себя на потехе в рядах… а приехав на майдан, ссел с аргамака, не доезжая шаховы потешные полеты; а пришед шах в ряды, ходил по рядам и смотрел товаров, а у всех лавок стены и подволоки обиты камками и дорогами, и киндяками, и выбойниками, а товары развешаны по стенам и по полицам раскладены, и свечи и чираки многие зажжены в лавках и ставлены у товаров… и шах сел среди рядов и велел играти в сурны и в дефи бити, и песни пети и плясати… После стрельбы пошел шах в сад, и велел князю смотрети полаты и воды, которые в полету вверх приведены… и тут шах в саду кушал овощи, вишни и дыни и арбузы в меду, перед князем носили тож. Шах показывал князю яхонт желт, а весу в нем сто золотников, да седло оковано золото с каменьем с великим с драгоценным, с яхонты и с лалы и с берюзами; а сказал шах, что то седло темираксаковское; и показывал шеломы и шапки, и зерцалы — булатные, навожены золотом, и пансыри, а говорил: то делают в нашем государстве, а булат хорошей красной выходит к нам из Индейского государства и пансыри добрые из Черкас — и пожаловал князю зерцало и камень сердолик, обложен золотом, да образ богородицы на золоте, а сказал, что тот образ писали его писцы со фрянского образа, а фрянский образ прислан и нему из Гурмиза…»
Устраивая в честь русийского посольства пиры и приемы, кичась богатством персидского двора — трофеями военными и мирными, принимая и раздавая драгоценные подарки, шах Аббас учитывал и выгоды от союза с Борисом Годуновым и невозможность в настоящий момент пойти на Грузию огнем и мечом (что он выполнил через несколько лет). Поэтому в Картли не замедлило отправиться надежное посольство…
— Ай балам… ба… ла… м… — доносилось из коричневой пыли.
Солнце раскалялось. Впереди растянувшегося по исфаханской дороге богатого каравана, впереди пышной свиты, конных сарбазов и многочисленных слуг ехали на золотистых конях два хана.
— Удостой, благородный Карчи-хан, мудрыми речами мой слух, ибо сказано: мудрость — лучший щит в опасном путешествии.
— Победоносному Эреб-хану незачем отягощаться щитом чужой мудрости.
— Но нигде не сказано о верности сведений «шутюрбаада» Али-Баиндура. Зачем московскому царю дочь картлийского Георгия? Может, в Тбилиси уже стоит северное войско, а мы в неведении едем с дружеским предложением.
— Великий шах Аббас не любит, когда его благородные уши отягощают лживыми сведениями; в подобных случаях «лев Ирана» укорачивает неосторожного на целую голову, ибо сказано: «Кто не отличает солнца от луны, тому незачем утруждать плечи лишним весом». А может, у храброго Эреб-хана есть другая причина тревожиться?
Эреб-хан внимательно осмотрел крашеные ногти правой руки, поправил чепрак и решительно заявил, что при сложившихся обстоятельствах успех персидского посольства в Картли весьма сомнителен.