. . . . .
Любящий брат зовет сестру «Шкурка».
. . . . .
Часа полтора-два сидел в одном ленинградском учреждении, ждал, пока выпишут справку. От нечего делать наблюдал за одним из служащих. Это еще молодой человек — слегка за тридцать. Невысокого роста, лысеющий, чистенько одетый, в пенсне, с черными коленкоровыми нарукавниками. Какую он исполняет должность — не знаю, но делать ему, как и мне, абсолютно нечего. И вот он бродит, зевая, по комнате и ищет для себя занятия. Подошел к настенному календарю, оторвал сразу три листочка — за вчера, за сегодня и за завтра. Внимательно читает все три странички. Какую-то пищу для ума находит даже на той стороне листка, где стоит дата, название месяца и дня. Потом складывает листки пополам и прячет их в задний брючный карман. Задница у него блестит — проерзал на стуле.
Опять бродит, опять зевает. Да так еще зевает, что страшно за его скулы.
Потом подходит к телефону, звонит домой, вызывает домработницу. Спрашивает — есть ли солнце в комнате? И сколько градусов? Ждет, пока домработница сходит и посмотрит.
Снова погуливает, посвистывает, почесывает щеку. Снова звонит по телефону:
— Дайте справочную.
Просит сказать номер телефона вегетарианской столовой. Точного адреса не знает, но нужного добивается настойчиво — звонит по разным номерам, в разные учреждения. Наконец дозванивается до вегетарианской столовой:
— Какое сегодня меню?
Там, по-видимому, интересуются, кто спрашивает.
И он, прикрыв ладонью трубку, негромко говорит:
— Управление милиции.
Снова гуляет по департаменту. Вегетарианское меню вызвало аппетит и жажду. Наливает из графина воды, но сразу не пьет, а ставит стакан на батарею парового отопления.
Заходит посетитель, обращается к нему с вопросом. Он усаживается за стол, выдвигает ящик и, не глядя на просителя, глухо говорит:
— Простите, мне некогда.
В эту минуту мне приносят нужную бумагу, и я лишаюсь удовольствия продолжать наблюдения за этой крысой.
. . . . .
«Если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию», — писал своей жене генерал Клаузевиц. Между прочим, Клаузевиц, как и его штатский современник Гегель*, умер от холеры.
. . . . .
Хорошо сказал М. М. Антокольский-скульптор:
«Художник только тот, кто столько же страстно любит человека, как и свое искусство».
. . . . .
Подмосковный писательский дачный поселок называют:
— Неясная Поляна.
. . . . .
Скобарь (псковитянин) говорит:
— Обманул кондуктора: купил билет, а сам пешком пошел.
. . . . .
Экспромт Маршака:
. . . . .
Вчера выступал в школе. После чтения рассказов меня окружили ребята. Просят:
— Напишите книгу о нас! О нашей школе.
— Хорошо, — говорю. — Напишу. С удовольствием. Только если вы мне поможете.
— Поможем, поможем!
— Ну, давайте расскажите что-нибудь интересное…
Стали припоминать. Ничего интересного как будто и нет. Подрались. Прозвище у мальчика: Сосиськин. Ходили на экскурсию в порт…
Через полчаса я вышел на улицу. Направляюсь к остановке и чувствую — кто-то идет следом. Два парня, шестиклассники. Идут в некотором отдалении, подталкивают один другого:
— А ну, расскажи!
— Вали лучше ты расскажи.
Наконец один из них, похрабрее, догоняет меня, — останавливается и говорит:
— Товарищ Пантелеев, можно вам рассказать один случай?
— Пожалуйста. Сделай одолжение. Буду рад.
— Только вы дадите слово, что никому не расскажете?
— Конечно. Не расскажу. Никому.
— Даете слово?
— Даю клятву.
— А напишете об этом?
— Если интересно, то, может быть, и напишу.
— А наши фамилии укажете?
— Как вы хотите…
— Нет, пожалуйста, не указывайте, — испугался мальчик.
— Хорошо. Не укажу. А что это, интересно, за тайна у вас такая?
Мальчик оглянулся. Товарищ его стоял на углу и тоже, как мне показалось, волновался и оглядывался.
— Что, — я говорю, — за страшная история, о которой вы не решаетесь рассказать?
— А история вот какая: мы с товарищем печатали и распространяли листовки.
Ничего не скажу — опешил. Почувствовал себя дурак дураком. И даже хуже.
Не сразу даже нашелся, что сказать.
— Гм. Какие же это такие листовки вы печатали?
— Ой, только очень прошу вас: никому не рассказывайте! Нам и так ужасно попало. Нас исключать хотели. Тут целая буза была. На нас один мальчик донес, и у меня в парте нашли около двадцати экземпляров листовки.
— Что же, — я спрашиваю, — вы там писали?
— В общем, это была такая сатирическая прокламация. У нас есть учительница французского языка — Мадлена Карловна.
— Ну?
— Она ходит в очках. Уже пожилая.
— Ну, ну?
— Без очков она, в общем, ничего не видит.
— Понятно.
— Так вот — мы с товарищем и сочинили такую листовку: «Что было бы, если бы Мадлена Карловна потеряла очки?»
Я засмеялся — может быть, слишком громко и слишком нервически.
— Очень интересно. Замечательно! — сказал я.
— Только я умоляю вас, никому не рассказывайте!
— Ну, что ты. Конечно. Я же понимаю: конспирация — штука тонкая…
Шел к трамвайной остановке и чувствовал себя не самым лучшим образом.
. . . . .
В кафе. Музыкант-подхалим. Проходит мимо стола, где сидят иностранцы, кланяется:
— Гут абенд.
Подходит к другому столу.
— Добрый вечер, приятного аппетита, весело сидеть!.. А я тоже пирожные люблю.
. . . . .
Руководители бойскаутского движения уверяют, что их организация — беспартийная, аполитичная. А вот что писал в своей книге «Юный разведчик» шеф бойскаутов генерал Баден Поуэлл:
«Пчелы представляют из себя образцовую общину, так как уважают свою королеву-матку и убивают безработных».
Ничего не скажешь, аполитичность стопроцентная!
. . . . .
«…Если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое».
А. И. Герцен
. . . . .
Маршак угощал меня ликером эвкалиптин, флакон которого он привез пять лет назад из Италии. Ликер этот производят монахи ордена траппистов, тех самых, устав которых предписывает полное молчание.
. . . . .
Люблю ходить ночью по тротуару, когда слышишь собственные шаги.
. . . . .
Петергоф. Вечером ходил гулять по Самсониевой аллее к Розовому павильону — по дороге на Бабигонские высоты. Чудесная белая ночь. Отцветающее небо. Луна. Пруды, подернутые тиной, заброшенные, заболачивающиеся. На островке — щелкает соловей, квакают лягушки. Тихо. В кустах раздаются голоса. Мелькает огонек папироски. Девушка проехала бесшумно на велосипеде. Деревья отражены в воде. И — розовая башня, превращающаяся в руины, что, однако, никак не портит пейзажа, а, наоборот, украшает его.
. . . . .
В парке. Подошла гадалка.
— Дай погадаю, молодец. Дай, золотой. Бедная сербиянка тебе не соврет. Скажу правду, что пятнадцатого числа с тобой будет.
Лицо у нее — славянское, отцветающее, но очень красивое. Губы подкрашены. Говорит с цыганским акцентом. Черные русские сапожки, красная юбка, шаль.
Просит не обижаться, если скажет дурное. И действительно, ничего хорошего не говорит. Неприятности, каверзы, собирается гадить трефовый король. И казенного дома не миновать, если не поможет «благородный король»…
— А трефу, молодец, пальца в рот не суй — отгрызет начисто. От тебя зависит большого несчастья миновать. А пятнадцатого числа — ожидай радость. Все дело счастливо кончится, и сердце успокоится.
— Как же, — я говорю, — счастливо? Ведь казенный дом — туз пик — выпадает в конец.