«Поставил казнь иду на вы».
Эйзенштейн будто бы ответил ему — тоже телеграммой:
«Идите вы».
. . . . .
— Работаешь много?
— Сморкнуться некогда.
. . . . .
— Во весь мах.
. . . . .
На Одесской кинофабрике работал легендарный администратор Исай Исаевич. Когда ему сказали, что для фильма «Медвежья свадьба» нужно достать живого медведя, он обиделся и ответил:
— Я имел свою свадьбу еще в мирное время и, слава богу, никаких медведей не требовалось.
Он же, составляя расходную смету по литературному сценарию, прочел:
«Небо покрыто черными плащами туч…»
— Черт подери, сколько же нужно плащей! — воскликнул он. — А в крайнем случае рогожными мешками обойтись нельзя?
. . . . .
Гнусноватая персидская поговорка:
«Будь смелым, но не слишком».
. . . . .
На школьном вечере. На сцене маленькие девочки пляшут «русскую». Внезапно одна из балерин останавливается и, показав пальцем в зрительный зал, говорит:
— Георгий Иванович, Ишимов все время дразнится!
. . . . .
Гостила у нас Иринка (4 г. 10 м.). Я спрашиваю:
— Ты когда к нам опять приедешь?
— Не знаю, дядя Ленечка. Может быть, я к вам совсем не приеду.
— Почему?
— Меня мама не берет.
— Ну, хочешь, я приеду и возьму тебя.
Кокетливо:
— А я не возьмусь.
— Ах, так?!
— Возьмусь, возьмусь!
. . . . .
Ей же кто-то рассказал о двух девочках, сгоревших на школьной елке. Она пересказала мне эту историю и говорит:
— Как жалко? Правда?
Потом вздохнула и говорит:
— Поживешь, поживешь и опять…
— Что опять?
— Опять не живешь.
. . . . .
Святой Алексий митрополит Московский, именем которого я окрещен, пришел, по преданию, в Нижний Новгород — больной, плохо одетый. Его нигде не приняли, не дали ночлега. И он будто бы сказал:
— Город каменный, люди железные!
. . . . .
Купил на барахолке старый холмушинский «Толкователь снов». Слова там по алфавиту. Первое слово — «Авктор» (то есть автор, писатель):
«Авктора видеть во сне худо».
. . . . .
Мама рассказывает, что у дедушки Василия был приказчик, который писал романы из великосветской жизни. В одном из этих романов давалось описание бала:
«Комнаты были спрыснуты одеколоном».
. . . . .
Когда мы ругаем радио, звуковое кино (а я — еще и электрический локомотив), в нас говорит, во-первых, консерватизм, а во-вторых, несовершенство технической новинки. Пушкин неодобрительно относился к идее постройки железной дороги в России. А вот что писал в 1843 году Гейне:
«Небесные силы подарили нам еще более ужасное художественное наслаждение. Я имею в виду фортепиано, от которого сейчас уже некуда скрыться, так как его звуки слышатся во всех домах, в любом обществе, днем и ночью… Распространение игры на фортепиано и триумфальные поездки пианистов-виртуозов весьма показательны для нашего времени и ясно свидетельствуют о победе машины над духом!»
Как это чудовищно несправедливо, до смешного пристрастно и — как понятно!
. . . . .
В двадцатых годах директором Института сценических искусств, где учился покойный Жора Ионин, была некая Легран. Японец ее ненавидел, как до этого ненавидел нашего шкидского президента Викниксора, а позже своего театрального руководителя, режиссера Вивьена («Вивьен оказался вторым Викниксором», — писал он мне).
Язык у Японца был — не приведи бог. Он преследовал эту Легран, устраивал обструкции, издевался над ней как только мог.
Легран читала у них обществоведение. Однажды во время лекции Ионин перебивает ее, просит разрешения задать вопрос.
— Да, прошу вас.
— Скажите, пожалуйста, такая-то и такая-то (скажем, Екатерина Степановна), не можете ли вы напомнить мне, что сказал Владимир Ильич Ленин о Легран?
— Ионин, будьте любезны дурака не валять. Сядьте.
— Нет, я вас прошу ответить.
— А я вас прошу сесть.
— Интересно! Значит, вы, преподаватель, не знаете Ленина!
— Ионин… в конце концов… я буду ставить вопрос…
— А я вам задаю тот же вопрос: что сказал Ленин о Легран? Не знаете?
— Нет, не знаю.
— А вы не можете не знать. Стыдно вам не знать.
Несчастная багровеет, бледнеет, синеет, холодеет.
— Хорошо. Напомните мне. Скажите, если вы знаете.
— Ага! Забыли! Значит, вы хотите знать, что сказал Владимир Ильич Ленин о вас, о Легран? Владимир Ильич Ленин сказал: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»!
. . . . .
В царствование Павла I слово «отечество» было запрещено. Его заменило слово «государство». Полковник Тарасов, не зная об этом, в письме к императору написал «отечество наше», за что отсидел в крепости…
Для меня, когда я сегодня прочел об этом, по-новому прозвучала пушкинская строка:
Отечество нам Царское Село!..
Я услышал его как бы ушами мальчика Пушкина — это слово. Тогда оно звучало как совсем недавно вернувшееся в разговорный обиход — свежо и смело.
. . . . .
Латынь — мать языков. Неужели и блатного тоже? Fur — по-латыни вор. На блатном языке старый вор, вор-пенсионер — фурик. Старая хипесница — фуриха. Впрочем, и греческое влияние тоже есть: микренький — маленький.
— Микренький фурик, микренький шкет, микренький пацаненок.
. . . . .
Разговор за спиной:
— Я органически не перевариваю галоши.
. . . . .
Партизан времен гражданской войны вместо плаща носит старинный ковер или гобелен (с амурами и пастушками). Посередине прорезана дырка, в дырку просовывается голова. На голове смушковая шапка.
. . . . .
Дождливый осенний вечер в Одессе. Под мостом сидят два гопника, бродяги, нищие. Один из них гол и наг, у другого на плечах рваный мешок из-под картофеля. Кутаясь в эту рванину, наслаждаясь теплом, сибаритствуя, он говорит:
— Подумать только!.. Ведь было время, когда я тоже не имел что надеть!..
. . . . .
Детский голос в автобусе:
— Бабушка, а Дед Мороз — он где работает?
. . . . .
Две русские женщины в отпускное время путешествовали по Кавказу. Шли по дороге. В каком-то ущелье их нагоняет всадник. Обогнал, натянул поводья, остановился.
— Давай мешок подвезу.
Женщина, к которой он обратился, думает:
«Если вор — то и так возьмет, силой».
Отдала.
Он положил рюкзак на лошадиную холку и говорит:
— У той не возьму — пускай сама несет. Я у тебя взял, потому что ты — старуха, а та — молодая, пускай несет.
Тридцатилетняя «старуха» от горского комплимента пришла в восторг. Но дальше восторгов было еще больше.
Женщины разговорились с попутчиком.
— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?
— Га! Я в Москве жил.
— Долго?
— Четыре года.
— Учились?
— Га! Я в тюрьме сидел.
— За что?
— Га! Я человека убил.
. . . . .
Вывески:
«Продажа трикотажа по коммерческой цене».
«Бытовая часовая мастерская ЖАКТа».
Такие вывески хочется петь.
. . . . .
— Тебе сколько лет, Леня?
— Еще пятёх нет.
. . . . .
Иринка:
— Тетя Шурочка, положи мне, пожалуйста, в чай песочка.
— Я тебе только что три куска сахара положила.
— Так они уже растаяли.
. . . . .
Писатель, ездивший в Тбилиси на руставелиевские торжества, отчитывается перед собратьями:
— Шота пили, шота ели, шота руставели…
. . . . .
— Он как-то говорит — не поймешь что. И присвистывает, и причмокивает, и носом еще в это время гудит.
. . . . .
Иринке пять лет. Учимся с нею читать. Никак не может запомнить букву «я».
— Какая это буква?
— Буква «ты».
— Нарисовал яблоко. И написал: «яблоко».
Читает:
— Тыблоко.
. . . . .
Л. Н. Толстой, заканчивая одно из писем нововременцу А. С. Суворину*, желает ему «разориться материально и богатеть духовно».