— Нет, все-таки я маленький. Я — полумаленький.

. . . . .

Подполковник (четыре ряда орденских ленточек) обедает (и пьет) с товарищами в ресторане. Заказывает на второе блинчики с мясом, объясняет:

— Я — человек холостой, мне приятно домашнее.

. . . . .

— Знаете это что? Глазикум отводикум — вот это что!

. . . . .

Четырехлетний мальчик ходит по двору, каждые две минуты кричит:

— А-а-ахапкин!

Чем ему понравился этот Охапкин — не знаю. Но убежден, что это доставляет ему высочайшее наслаждение. Для него это — и стихи и музыка.

Повторил раз двадцать.

. . . . .

Черное платье в белую капочку.

. . . . .

Хорошо сказала одна девушка-партизанка про немцев:

— Вы сами принесли свои кости на русскую землю…

. . . . .

В поезде «Москва — Ленинград».

Проводник-мужчина идет коридором, уютным каким-то голосом возглашает:

— Чаевничать никто не будет?

— Я буду.

— А вы где живете?

И стало еще уютнее.

. . . . .

В соседнем купе трехлетняя девочка читает стихи — совсем как Рина Зеленая.

. . . . .

Рассказывает пожилой капитан:

— Девушка была замечательная. Причем Лидия Михайловна звали…

. . . . .

В тамбуре. Стоят, курят демобилизованные. Оживленно обсуждают достоинства и недостатки европейских столиц.

— Нет, мне все-таки Вена больше нравится.

— А, брось ты. А чем Москва хуже?

— Кто говорит хуже?

— Вот Прага — так это городок!

— В Будапеште метро хорошее.

— А набережные в Вене — на Дунае — разве это набережные? У нас, в Ленинграде, Фонтанка и та лучше оборудована. А там — течет себе как речка в деревне.

. . . . .

Едет маленький худенький сорокалетний сержант с моложавым болезненным лицом. Четыре года на фронте. Прошел от Старой Руссы до «города Вена на Дунае». А в Ленинграде, куда он возвращается, — ни дома, ни семьи. Жена и четырехлетняя дочь погибли в 1942 году (дочка «росла на шоколаде, а умерла с голоду»). Дом на Охте сгорел. И вот едет — «счастья искать»…

. . . . .

Старший сержант. 1905 года рождения. Артиллерист. Был контужен осенью 1941 года под Старой Руссой. В пяти метрах от него упала бомба, его отбросило на 25 метров в сторону, ударило головой о дерево. Потерял сознание, лежал четыре месяца в госпитале. Говорить не мог. Рука дергалась. «Ничто не болит, а все-таки дергается». «Самое скверное — память. Память стала никудышная. Забывал самые простые вещи. Обедать иду — пилотку забуду надеть. Задание получил — повторю его, как положено по уставу, а отойду на пятьдесят шагов и — забыл. А один раз прихожу к командиру дивизиона: „Товарищ капитан, красноармеец…“ — и, представьте себе, забыл собственную фамилию»…

— Пока в наступление шли — получше было. А как в Вену пришли и дальше уж некуда — опять началось.

— Как же лечили вас?

— Капли — не знаю, какие-то — в ухо пускали. Руку мазью растирали. А речь как-то сама вернулась.

. . . . .

Он же:

— Жена встретила — первое дело: «Из Вены привез чего-нибудь?» — «Нет, ничего не привез».

. . . . .

Как это сказано у Достоевского, что русские — «люди весьма непрочной ненависти».

. . . . .

В больнице.

— Бабушка, вы мокроту не глотайте. Вы — в баночку.

— Ну, что ж. Буду. Послушание поче поста и молитвы.

. . . . .

Ленинград.

Сижу на лестнице, жду Лялю. Маленький мальчик кричит с лестницы в окно — во двор, старшему брату:

— Вовка, иди домой!

— Зачем?

— Бабушка зовет!

— Не пойду.

— А мы ЧЕГО-ТО банку с бабушкой открыли.

— Ладно, иду! Не ешьте!

. . . . .

Джамиль Мордам-бей.

. . . . .

— Мальчики — милитаристы со дня рождения и чаще всего до дня призыва на действительную службу.

. . . . .

Старик — мальчику:

— Шмотри у меня — по заднишке получишь.

. . . . .

«Небее неба славянская девушка».

Вел. Хлебников

. . . . .

«Влада худесников и неимеев, бедесников трудоты».

«Неимеи всех длин, соединяйтесь!»

Он же

. . . . .

У него же — эмигранты:

«Самогнанцы в даль, в чужбу»…

. . . . .

— Какой сегодня фильм?

— «Путешествие таракана вокруг стакана».

. . . . .

Меня крестили в Троицком Измайловском соборе — там, где венчался с Анной Григорьевной Ф. М. Достоевский.

. . . . .

В деревнях Ленинградской области немцы платили 400 граммов «натурального печеного хлеба» за каждый донос на партизан.

. . . . .

«Катя».

Рахмановы торговали мешками — старыми и новыми — в Калашниковских складах. Клим Федотович ходил поэтому всегда в сером пальто.

Некто сказочно разбогател на торговле старыми мучными мешками (на мучной трухе).

. . . . .

«Катя».

Осьминкин держал мелочную лавку и ренсковый погреб на Фонтанке у Египетского моста. Кроме того, у него было пять или шесть лавок на отчете, то есть таких, где хозяйничали приказчики, отчитываясь перед ним ежемесячно. В лавке пекли пироги. Покупали их главным образом катали с барок, которые стояли в те времена на Фонтанке в два ряда. Барки — с камнем, тесом, дровами (для Экспедиции заготовления государственных бумаг).

Дочь Осьминкина Паша-лавочница. Катя с ней одно время дружила. Чем-то были похожи.

. . . . .

Ваня любил ходить в лавку к Осьминкину — месить квашню.

. . . . .

Имели булочную. Сами не пекли, а торговали скупным товаром, то есть покупали булки у других. Торговали еще кофеем. Жарили и мололи. Большие стеклянные банки. В лавке дурманящий запах кофе и венской сдобы.

. . . . .

Толстая собачка — словно кашей начинена.

. . . . .

Пропал, как немец под Сталинградом.

. . . . .

Детский дом в эвакуации. Девочки достали картошку, сварили. Ищут соль.

— Соли нема!

— Вот соль. Нашла! Только «английская» написано.

— Нехай английская. Давай ее сюда.

. . . . .

Тетя Тэна угощает:

— Съешь бараночку.

— Нет, благодарю, тетя Тэна, сыт.

— Съешь! Перед сном полезно. А то цыгане приснятся, как говорят.

. . . . .

Из рассказов тети Тэны.

Нянька Елизавета приходит:

— Дети, дети. Говорят, у нас наследника мешочком ударили! (Это про будущего Николая Второго.)

. . . . .

Из рассказов тети Тэны.

У Муравлевых, к которым она в детстве ездила гостить, пол был выкрашен под паркет, а середина его — под ковер.

Мыли пол квасом.

. . . . .

Тетя Тэна:

— Был у нас знакомый Пушкин. Так его даже не хотелось называть Пушкиным.

. . . . .

— Платье у нее такого цвета, как на другой день кисель бывает.

. . . . .

Эпиграф к «Кате».

«Ох, времени тому!»

Протопоп Аввакум

(Тетя Тэна, старообрядка, произносит: Аввакум.)

. . . . .

Покойный Василий Васильевич однажды сказал:

— Эх, на мои бы плечи да голову Фирс Иваныча.

Фирс Иванович — его компаньон по колбасному делу.

Плечи у Василия Васильевича были, действительно, хороши.

. . . . .

— Пока вы ездили загорать на Южный берег Крыма, моим пристанищем был южный берег Обводного канала.

. . . . .

Волково кладбище. Жестяной самодельный крестик. Дощечка со стихами:

. . . . .

Рассказывала тетя Тэна.

В молодости был у них домашний врач — доктор Струпов. Он почему-то прописал тете Тэне есть горох и студень.

— Он вообще был странный доктор. Любил гладить больных по рукам.

— Небось только женщин, тетя Тэночка, и только хорошеньких?

— Да ну тебя! А впрочем — да, Михаила Иваныча он не гладил.

. . . . .

Вечером на улице Каляева. Стриженый мальчик, влюбленный конечно, проводил до подъезда двух девушек. Попрощался, пошел, оглянулся: