А кумир его, действительно, похож на вылитого из бронзы идола. Гигант. В плечах косая сажень. Лицо цвета красной меди. Губы накрашены, и над ними, как и на подбородке, — пепельно-серый пушок. Волосы — должно быть, не крашенные еще — цвета воронова крыла. Челка или чубчик — тоже будто из чугуна вылитые: хочется пощелкать по этому чубчику пальцем и услышать, как звенит металл.
. . . . .
Твердила Иванович и Зубрила Петрович.
. . . . .
— Сколько вашей девочке?
— Два годика.
Почему «годика»? Ведь в этом возрасте год — целая вечность. Это уж потом, много позже, «годики» начнут мелькать, как столбы верстовые.
. . . . .
Рано утром. Коридор коммунальной квартиры. Молодой женский голос за дверью:
— Утро у Образцовых началось с ругани. Это хорошая примета.
. . . . .
Помянутая выше Варвара Конст. Ж. — в молодости страстно любила птиц и всяких маленьких зверьков (кроликов, белок, хомяков). Очень интересно, увлекательно рассказывает она о своих четвероногих и пернатых питомцах, в частности о том, как прирученная, одомашненная ею ворона (или сорока) воровала у соседей-дачников кольца, деньги и тому подобное и как Варвару Конст. обвинили в том, что она будто бы специально дрессирует на это своих птиц.
Она же — страстная любительница и рассказчица всяких «таинственных историй» и семейных мелодрам. Она давно нигде не служит, по утрам иногда «пишет маслом». Стены их большой комнаты увешаны ее шедеврами, это сплошь наивная мазня, натюрморты, собачки, женские головки, списанные с дешевых дореволюционных открыток. Единственный поклонник Варвары Константиновны и ценитель ее таланта — ее муж.
Варвара Константиновна — общественница. Натура деятельная, кипучая. Она и в жакте, и в избирательной комиссии, и — почему-то — в совете жен фронтовиков, хотя муж ее никогда фронтовиком не был. Может быть, был другой — тот, который попал под трамвай?
В прошлом году за свою общественную деятельность Варвара Константиновна получила орден — «Знак Почета». Вероятно, она существо небесполезное, много делает нужного, в частности для детей-сирот, но любит об этом говорить больше, чем позволяет самая скромная скромность.
Хвастливость ее и наивное тяготение ко всему громкому и мало-мальски известному иногда выглядит почти трогательно.
По первому (или второму) мужу В. К. в отдаленном родстве (вернее, свойстве) с В. Я. Шишковым. Рассказывала мне что-то о вдове Шишкова — Клавочке.
— Мы с ней, между прочим, большие приятельницы.
— Да? А давно вы с ней знакомы?
— Давно ли? Как вам сказать. Мы на кладбище с ней познакомились, когда Вячеслава Яковлевича хоронили.
А разговор у нас шел месяца полтора спустя после смерти Шишкова.
— Я, между прочим, со многими писателями знакома. И с женами их. Жену Новикова-Прибоя тоже очень хорошо знаю. Тихонова Николая Семеновича тоже знаю.
— А с Николаем Семеновичем вы где познакомились?
— Где? Представьте себе — тоже на кладбище.
. . . . .
Жила на свете старуха. Восемьдесят два года просидела она в своей деревне, за околицу редко выходила.
Но вот вырастила сына, сын уехал на войну, отличился, получил большую должность в Ленинграде, женился, выписал к себе мамашу. Мамаша со своими узлами и корзинами доехала благополучно… В Питере встретил ее сын, уже немолодой человек в кожаном. Вот тут я их своими очами и лицезрел. Носильщика сын, понятное дело, не взял. Шел нагруженный узлами и корзинами. А сзади, задыхаясь, тоже нагруженная до отказа, тащилась мамаша. Охает, стонет, задыхается и говорит нараспев:
— Ох, Коленька, не могу, скоро ли квартера-то!
— Да что вы, мамаша. Стыдитесь! Мы еще с вокзала не вышли.
. . . . .
Мальчишка балагурит:
— Товарищ начальник, крыса попала в чайник! Разрешите доложить: куда крысу положить?
. . . . .
Девочка:
— Не люблю радио. Музыка еще ничего, а то начнут: «Министр просвещенных сил»…
. . . . .
В переулке у ворот мальчики лет по десять-одиннадцать на коньках. Из ворот выходит маленькая невзрачная девушка с авоськой.
— Пошла! Пошла! Видали? — громко зашептались ребята. В их срывающихся голосах — восторг.
— Кто это? — спрашиваю.
— Вы что — не знаете? Это Малькова Оля.
— У нее орден Красной Звезды.
— Она сто пятьдесят раненых спасла.
— Ага! А ей только двадцать лет, кажется…
. . . . .
«Путеводная звезда»
В лимитном продовольственном магазине встретились Он и Она.
Она — некогда известная опереточная певица, ныне уже весьма в летах, но еще сохраняющая (не без усилий и не без помощи косметики) красоту; с подчерненными ресницами, с напудренным до синевы, пористым, как наперсток, носом, в облезлых мехах, небрежно накинутых на костлявые плечи, в черной муаровой шубке.
Он — семидесятилетний, высокий, бритый, с глуповатыми, навыкате, глазами, — когда-то известный поэт, печатавшийся рядом с Блоком и Бальмонтом, а теперь известный лишь служащим Литфонда и завсегдатаям писательского клуба, где он бывает почти каждый вечер и где очень часто — тоже почти ежедневно — выступает с длинными скучными речами. Всякий раз, когда он поднимается на трибуну, ему приходится слышать, как в зале спрашивают: «Кто это?»
Живет он главным образом пайками своими: продает, выменивает, комбинирует… Работает «в шефском порядке» на каком-то заводе, ведет литературный кружок. Но большую часть времени убивает он на хлопоты о своем юбилее, который должен состояться в этом году и о котором, кроме него, никто на всем белом свете не вспоминает.
Когда-то, лет тридцать пять назад, поэт хорошо знал эту двадцатитрехлетнюю опереточную диву, даже начинался у них легкий роман, были поездки в «Эрмитаж», была глупая ревность и глупая ссора.
Но теперь встретились они как старые друзья. Он подходит, чтобы занять очередь за повидлом, спрашивает, кто последний, и вдруг узнает ее. Целует ей руку, держит ее за локоть, долго и нежно смотрит на подведенные глаза, на пористый нос.
— Мне нужно за мясом, — говорит он и просит ее последить, чтобы не заняли его очередь. — Будьте моей путеводной звездой…
Говорит он это, галантно осклабившись и слегка в нос — совсем не тем голосом, каким выступает на собраниях или беседует с подшефными кружковцами.
— Ну, что ж, — весело отвечает она, прищурив один глаз. — В данном случае я готова быть вашей путеводной звездой.
Получается у нее это так звонко и удачно, что, поведя глазами, она еще громче и еще удачнее повторяет:
— В данном случае я согласна быть вашей путеводной звездой…
Вечером у нее гостья, тоже актриса, ныне почти совсем оглохшая, живущая в Доме ветеранов сцены… Хозяйка угощает гостью черным кофе и сандвичами с повидлом и рассказывает ей о сегодняшней неожиданной встрече с одним известным поэтом.
— Он говорит: «Будьте моей путеводной звездой», и я ему: «Что ж, говорю, в данном случае я готова быть вашей путеводной звездой».
Гостья уходит, уезжает в свой Дом ветеранов. Догорает огонь в маленькой кирпичной печурке. Хозяйка ложится спать. И, засыпая, еще раз с удовольствием вспоминает:
«Ну, что ж. В данном случае я готова…»
. . . . .
«Катя».
Купец Исаак Пугачев, старообрядец, торговал мукой на Таганке.
. . . . .
Шкидский рассказ.
Очко. Азарт. Играют баш на баш. Ва-банк. Кто-нибудь кому-нибудь проигрывает 182 вагона хлеба. Так было у меня с Новалинским. Новалинский собирался бежать из школы. Я испугался и простил ему долг.
. . . . .
В 1920-м (кажется) году В. Л. Дуров открыл в Москве театр для детей. Первый спектакль назывался «Зайцы всех стран, соединяйтесь!».
. . . . .
У подъезда школы. Ссорятся мальчишки.
— Вот сейчас зафигачу твою кепку, зафиндалю куда-нибудь подальше — попробуй достань!
Чем не «глокая куздра»?
. . . . .
— Саше можно, он еще маленький.
— Я тоже маленький.
— Какой же ты маленький! Ты на две головы выше Саши.