Минут двадцать, наверно, мы бродили по рынку и искали место, где продаются лопатки.

Первый обнаружил то, что нам было нужно, Вася.

— Вот! — сказал он, останавливаясь.

В этом волшебном ларьке были выставлены дешевые деревенские игрушки: матрешки, паяцы-дергунчики, игрушечные дворницкие метелки, разноцветные вертушки на палочках, вроде аэропланного пропеллера, кукольная мебель, пасхальные деревянные яйца, деревянные некрашеные солдатики и другие вырезанные из дерева игрушки — птицы, медведи, кузнецы… Все эти фигурки приходили в движение, что-нибудь делали, когда их дергали за веревочку или складывали гармошкой: солдаты строились по трое, кузнец бил молотом по наковальне, медведь, кажется, тоже бил молотом, птицы что-то клевали. Были среди этих игрушек и лопатки, были железные и были деревянные, обитые внизу для прочности светлой жестью. Но мое внимание привлекли почему-то не лопатки, а маленький, но совсем как настоящий игрушечный платяной шкаф.

— Смотри, какой шкаф, — сказал я Васе.

— Да, — восхитился Вася. — С зеркалом.

— Почем этот шкаф? — спросил я у хозяина.

— Этому шкафу цена восемь гривенничков, господин хороший, — весело ответил мне дядя в высоком огородницком картузе.

— Восемьдесят копеек, — объяснил я Васе.

— Мало? — сказал Вася.

— Мало, — сказал я. — Придется купить лопатку.

— Почем лопатки? — обратился я к картузу.

— Лопатки железные — четвертак, деревянные — пятиалтынный.

Ни двадцати пяти копеек, ни даже пятнадцати у нас не было.

— А за две копейки у вас ничего нет? — спросил я.

— За две копеечки?

Хозяин поискал глазами.

— За две копеечки — вот, пасхальное яичко могу предложить.

Белое, некрашеное деревянное яйцо, плохо выточенное, с заусенцами, не показалось мне привлекательным. Я посмотрел на Васю. На его лице тоже не было восторга.

— Дорого, — сказал я. И мы пошли дальше.

— Лопатку не купить на твои две копейки, — сказал я Васе.

Вася виновато вздохнул.

— Давай тогда что-нибудь другое купим.

Что-нибудь другое купить мы пробовали. Но все, к чему бы мы ни приценялись на рынке — игрушечные вожжи, пугачи, медные нательные крестики, игрушечные сабли в черных ножнах и такие же кортики, проволочные клетки-мышеловки, гипсовые мопсы-копилки, белые детские валенки с красной узорчатой каемочкой, — все это стоило гораздо больше наших двух копеек.

Кончилось тем, что, блуждая по рынку, мы забрели в те ряды, где одуряюще пахло яблоками, сливами и другими дарами осени. Мы остановились перед горой антоновских яблок.

— Почем? — уныло спросил я, уверенный, что и яблоки окажутся нам не по карману.

— Три копейки пара, — ответил торговец.

— Три? — уже привычно огорчился я. — А за две нет?

— А за две — вот, пожалуйте, самое распрекрасное яблочко.

И торговец, поискав, выбрал на своей горе и в самом деле удивительное, огромное, зеленовато-желтое, не совсем круглое, бугристое антоновское яблоко. Не веря своему счастью, я взял тяжелую антоновку и робко протянул продавцу двухкопеечную монетку. Он кинул ее, не глядя, в висевший у него на боку большой кожаный кошель, защелкнул замочек и сказал серьезно:

— Кушайте на здоровье.

Я сделал несколько шагов и понюхал яблоко. От него пахло так, как никогда в моей жизни, ни раньше, ни позже, не пахло ни одно яблоко. Зубы мои сами собой впились в хрустящую сочность кисло-сладкого плода. Я зажмурился. Казалось, вот-вот вместе с яблоком во рту у меня начнет таять язык.

— А мне? — услышал я жалобный голос Васи.

Совесть во мне проснулась. Я покраснел.

— Да, конечно, теперь ты, — сказал я и протянул надкушенное яблоко Васе. — Кусай. Только немного.

Он деликатно откусил. Потом, не торопясь, откусил я. Потом опять он.

Так мы и шли по рыночной площади, а потом по Садовой в сторону Усачева переулка, по-братски делясь этим, как с неба свалившимся, подарком судьбы. Прохожие, оглядываясь, улыбались.

А Вася шел чем дальше, тем медленнее. Часто вздыхал, останавливался. Даже яблоко стал есть как-то без интереса.

И тут я, кажется, в первый раз за все это время вдруг подумал о том, что ушли мы без спросу, что дома нас ждут и, может быть, уже ищут. Стало сразу невесело. Тем более что и яблоко было уже съедено, и двух копеек, суливших нам до сих пор столько радости и блаженства, не стало больше в наших карманах.

Я поискал, куда бы кинуть обглоданный яблочный огрызок, и тут вдруг увидел, как из-за угла Могилевского проспекта^* на Садовую улицу вышла процессия «сандвичей». Пять или шесть мальчиков — чуть побольше меня, облаченные в белые балахоны и в белые не совсем чистые цилиндры, шли гуськом по мостовой ближе к тротуару, и каждый нес на двух длинных палках что-то вроде картины или афиши. Это называлось — живая реклама.

Я пошел побыстрее, чтобы догнать мальчишек и посмотреть, что у них там написано или нарисовано. Нарисованы были какие-то красивые наездницы или акробатки в черных чулках, а из того, что было написано, я успел прочесть только несколько непонятных слов: «сезона»… «Луна-парк»… «Гала-представление»…

Тут я наткнулся на большой дворницкий совок с мусором, чуть не упал, кинул в этот совок, поскольку он оказался у меня под ногами, яблочный огрызок и оглянулся, чтобы взять за руку Васю. Но Васи рядом не было.

Я бросился назад. Сердце у меня быстро-быстро заколотилось. Господи, где же он? Я бежал, расталкивая людей, налетая на тумбы и фонари. Где он, куда он девался?! Может быть, обогнал меня, идет за этими дурацкими сандвичами? Я побежал догонять сандвичей, догнал их, перегнал их. Васи не было. Сердце билось теперь где-то в голове, в висках. Я опять кинулся назад, в сторону Покрова!.. «Господи! Господи! Господи!..» — шептали мои пересохшие губы.

И вдруг я увидел Васю.

Маленький братец мой стоял недалеко от гастрономического магазина Бычкова на самой середке тротуара. Стоял он как-то странно, по-солдатски: ноги вместе, руки по швам, а голову при этом плотно прижал к плечу и тоскливо смотрел в небо.

От радости я даже не удивился и не очень рассердился.

— Ты что? Ты почему, дубина такая, теряешься? — сказал я почти ласково.

Не отвечая, он продолжал пристально смотреть в осеннее небо.

— Что с тобой? — спросил я.

— Я пи-пи хочу, — сказал он голосом мученика.

— Ну и что? Потерпи.

— Не могу. Очень хочу.

Я посмотрел на железные ворота, возле которых мы стояли. На воротах висела дощечка: «Отхожего места нет». На следующих воротах было написано: «Уборная во дворе не имеется». Эти надписи я читал вслух, так как Вася в то время читать еще не умел. Боюсь, что это чтение не доставляло ему очень большого удовольствия. Он шел за мной медленно, как старичок, пригнувшись и с трудом разгибая ноги.

— Потерпи, пожалуйста, — сказал я. — Скоро Фонтанка. А на Фонтанке есть писсуар.

— Где? Какой писсуар? — сказал он плачущим голосом.

— Ну что ты, уже забыл? Серый. Железный. Около водопойки.

— Мне не дойти, — сказал Вася, останавливаясь.

Я понял, что это правда, завел его в первые попавшиеся ворота, поставил в темный угол и сказал:

— Ну!..

Целую минуту я ждал его. Я слышал, как он сопит, и видел только его спину и плечи.

— Поторопись ты, — сказал я, нервничая. С трепетом поглядывая то на калитку, то в глубину двора, я ждал, что вот-вот появится дворник или городовой. Наконец я услышал в углу вздох облегчения.

— Застегнись, — приказал я.

— Я не умею, — сказал Вася. Пришлось, поскрежетав зубами, опуститься на корточки и делать за него то, что каждый человек должен делать сам. Оказалось, что это не так-то просто — застегивать чужие пуговицы. Как назло, еще и штаны у нас были совсем новенькие, петельки были жесткие, не обмялись, пуговицы в них не влезали, выскальзывали из пальцев.

— Идем, — сказал я, поднимаясь. — И в дальнейшем веди себя, пожалуйста, прилично. Из-за тебя и так опаздываем.