Я умолкла, не договорив, — вспомнила о том, о чем не раз уже думала: Диас-Варела и Руиберрис наверняка пытались восстановить тот диалог, который вели, пока я была в спальне, и который я подслушала из-за двери. Им нужно было понять, что именно мне удалось услышать, что мне было уже известно. А потом, все тщательно взвесив, они решили, что лучше поговорить со мной прямо и все мне объяснить: придумать собственную историю или рассказать правду. В любом случае, версия, которую они мне собирались предложить, должна была быть лучше той, что уже появилась у меня. Поэтому Диас-Варела позвонил мне через две недели и попросил прийти. Так что они вполне могли разговаривать обо мне, а если так, то Диас-Варела вполне мог упомянуть и мою фамилию, и место работы. А Руиберрис, ни слова ему об этом не говоря, мог меня потом найти.

Не сомневаюсь, что этот тип ни у кого не станет просить разрешения, если ему понадобится познакомиться с какой-нибудь "бабой". Таким, как он, все равно, что эта "баба" — жена или невеста друга, им на это наплевать. Эти переступят через что угодно. И таких типов много, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Так что, возможно, Диас-Варела и не подозревал о том, чем его приятель был занят в тот вечер.

— Ладно, пусть, — тут же продолжила я. — Он говорил с тобой обо мне. Вернее, о проблеме, которая со мной связана. Так ведь? Он был обеспокоен, рассказал, что я вас подслушала, что у вас будут большие неприятности, если я решу кому-нибудь обо всем этом рассказать — Луисе, к примеру, или полиции. Вы ведь поэтому обо мне разговаривали? Так ведь? А потом вы вместе придумали историю про меланому. Или это вам Видаль помог? Или, может быть, ты один все придумал — ты же человек изобретательный? Или придумал он? Не знаю, как ты, а он книжки читает, так что у него в запасе много всяких историй.

Руиберрис снова перестал улыбаться. На этот раз улыбка исчезла мгновенно, словно ее стерли тряпкой. Он посуровел, в глазах мелькнула тревога. Сразу перестав быть галантным (он даже свой стул от моего отодвинул — до этого он все старался придвинуть его поближе ко мне), он настороженно спросил:

— Так ты что, знаешь про болезнь? А что ты еще знаешь?

— В общем, он пересказал мне мелодраму целиком. Я знаю, что вы проделали с тем "гориллой" — и про мобильный телефон знаю, и про наваху. Диас-Варела должен быть тебе благодарен: ты сделал всю черную работу, пока он сидел дома. Руководил операцией. Тоже мне Роммель! — Я не смогла удержаться от саркастического тона: меня душила обида на Диаса-Варелу.

— Ты знаешь, что мы сделали? — Его слова прозвучали скорее как утверждение, а не как вопрос. Он несколько секунд помолчал, словно ему нужно было свыкнуться с этим открытием, — казалось, он действительно был потрясен. Быстрым привычным движением он опустил пальцами верхнюю губу (на этот раз она не прилипла, но все же чуть задиралась): наверное, хотел быть уверенным, что выражение лица у него сейчас серьезное. Он был взволнован, он не ожидал услышать от меня то, что услышал (если, конечно, он не притворялся и не разыгрывал передо мной спектакль). Наконец разочарованным тоном произнес: — Я думал, он этого так и не расскажет. Он говорил мне, что никогда не расскажет об этом. Сказал, что будет благоразумнее оставить все, как есть, и надеяться, что ты услышала не слишком много и не сможешь по обрывкам восстановить всю картину. Или просто на то, что ты будешь молчать. Порвать с тобой — это да, это он собирался. Уверял меня, что между вами нет ничего серьезного и что расставание будет безболезненным. Что ему достаточно будет перестать тебе звонить и не отвечать на твои звонки. "Она очень скромная, — так он сказал. — Она никогда ничего не ждет". Сказал, нужно постараться, чтобы она больше ничего не узнала, а о том, что уже знает, — забыла. Со временем она начнет сомневаться в том, что слышала, и в том, слышала ли что-нибудь вообще. "В конце концов, ей начнет казаться, что все это ей только померещилось, что она все придумала. Слуховые галлюцинации, и больше ничего". Из всего этого я сделал вывод, что путь свободен. Я тебя имею в виду. Я думал, что обо мне ты ничего не знаешь. Из того, что касается наших с Диасом-Варелой дел.

Он снова замолчал: что-то припоминал или о чем-то раздумывал, так что следующие слова произнес, словно говорил сам с собой, словно меня не было рядом:

— Мне не нравится, мне не нравится, что он не сообщает мне о том, что касается меня, что может мне повредить. Он не должен был рассказывать эту историю никому — это не его история, она в гораздо большей степени моя. Это я подвергался риску, это у меня, если что, будут неприятности. Его-то никто не видел. Мне совсем не нравится то, что он передумал и все тебе выложил. И к тому же меня об этом в известность не поставил. И я перед тобой выглядел полным дураком.

Он казался подавленным. Взгляд был отрешенным. Его пыл угас. Я подождала немного, прежде чем снова заговорить:

— Я с тобой согласна: признаваться в убийстве, которое совершил не один…Ему следовало посоветоваться прежде с остальными. Хотя бы посоветоваться, — не смогла я удержаться от иронии.

Он даже подпрыгнул от возмущения:

— Эй, послушай! Ты говори, да не заговаривайся. При чем тут убийство? Это не убийство! Речь шла о том, чтобы помочь другу умереть более легкой смертью, чтобы он меньше страдал. Да, да, я понимаю, что смерть хорошей не бывает и что тот "горилла" искромсал его навахой зверски, — но мы этого предвидеть не могли. Мы даже не были уверены, что он вообще возьмется за нож. Но то, что его ждало бы в противном случае, — хуже. Просто ужасная смерть! Хавьер мне описал весь процесс. Та смерть, что он принял, была, по крайней мере, быстрой, не нужно было проходить все этапы. Боль, разрушение всего организма, страдание от сознания, что жена и дети наблюдают, как ты постепенно превращаешься в монстра. Это нельзя назвать убийством, черт побери! Это совсем другое! Это акт милосердия, как сказал Хавьер. Убийство из жалости.

Он говорил убежденно, искренне. "Одно из трех, — думала я. — Или вся эта мелодрама — правда, и они ничего не придумали, или Хавьер и этого типа тоже обманул, наврав ему про болезнь, или этот тип разыгрывает сейчас передо мной комедию по приказу того, кто ему за это заплатил. Если это так, то он, надо признать, очень хороший актер". Мне вспомнилась фотография Десверна, которую напечатали все газеты и которую я мельком видела в интернете: без пиджака, без галстука, кажется, даже без рубашки — где-то теперь его запонки! — опутанного трубками и окруженного врачами, пытающимися спасти его жизнь, лежащего посреди улицы в луже крови, под взглядами любопытных прохожих и водителей проезжающих мимо машин. Потерявшего сознание, беспомощного, умирающего… Он, наверное, пришел бы в ужас, если бы увидел себя в таком состоянии или если бы узнал, что с ним случится подобное. "Горилла", конечно, искромсал его ужасно, но кто мог предвидеть это — речь шла об убийстве из жалости. Возможно, так и было. Возможно, Руиберрис и Диас-Варела действовали с благородными намерениями (если в этом случае вообще уместно говорить о благородстве". И вдруг на меня навалилась страшная усталость, и все стало мне безразлично. Когда человек не знает, чему верить, когда у него нет ни малейшего желания играть в детектива, он, махнув на все рукой, перестает думать о том, что его волновало, и отгораживается от того, чего не в силах понять (даже если для него жизненно важно понять это). В реальной жизни почти никто ничего не выясняет, никто не занимается расследованиями — такое бывает только в книгах.

Собрав все силы, я решила сделать последнюю попытку. Впрочем, я заранее знала, какой ответ получу на свой вопрос.

— Понятно. А как насчет Луисы, жены Десверна? Ее Хавьер утешает тоже из милосердия?

Руиберрис-де-Торрес снова очень удивился (или потрясающе сыграл изумление):

— Жена? А при чем тут жена? И о каком утешении ты говоришь? Конечно, он ей поможет. Утешит, как сможет, и ее, и детей. Это же вдова и дети его друга.