Процесс сглаживания начался, как мне кажется, на следующий же день после нашего с Диасом-Варелой последнего разговора, после моего расставания с ним — этот процесс почти всегда начинается сразу же после того, как что-то кончается. Боль Луисы тоже начала стихать уже на следующий день после смерти ее мужа, хотя самой ей казалось, что это всего лишь первый день ее нескончаемого, вечного горя.

Когда я вышла из дома Диаса-Варелы, была уже глубокая ночь. И в тот раз я точно знала, что наша встреча была последней. Я и прежде, прощаясь с ним, никогда не была уверена, что мы когда-нибудь увидимся еще, что я вернусь в этот дом, что снова прикоснусь к любимым губам, что мы с ним снова ляжем в постель. В наших отношениях не было определенности, каждый раз, встречаясь, мы словно начинали все заново — будто ничего не накапливалось, ничто не становилось привычным и естественным, будто мы еще не прошли положенного отрезка пути, будто то, что уже произошло между нами, не только не было гарантией, но не было даже предвестием, даже надеждой на то, что то же самое случится когда-нибудь (не важно, на следующий день или через долгое время) снова: вероятность того и другого была одинаковой, и лишь a posteriori выяснялось, что возможность все-таки была. Но будет ли она в следующий раз — опять оставалось под вопросом.

В тот раз, однако, я была уверена, что его дверь больше никогда не отворится для меня, что, после того как она захлопнулась за моей спиной и я сделала первый шаг к лифту, этот дом стал для меня чужим, словно его хозяин переехал, или отправился в изгнание, или умер, и что отныне я буду стараться обходить этот дом стороной, а если мне и придется пройти мимо него — потому, например, что иначе нужно давать слишком большой крюк, — то не буду смотреть на него, разве что брошу взгляд искоса, и сердце сожмется от боли (или оттого, что меня вдруг охватят прежние чувства). И я ускорю шаг, чтобы не нахлынули воспоминания о том, что было и чего больше нет. Окончательно я поняла это чуть позднее, когда лежала в своей постели, глядя на качающиеся за окном темные деревья, прежде чем закрыть глаза и уснуть (или не уснуть). Я сказала себе: "Я больше никогда не увижу Хавьера. И так будет лучше, хотя я уже грущу по тому хорошему, что у нас с ним было, тоскую по тому, что мне так нравилось, когда я у него бывала. Все кончилось. Кончилось еще до сегодняшнего разговора. Завтра я начну работать над тем, чтобы он перестал быть для меня живым человеком и начал постепенно превращаться в воспоминание, пусть даже это воспоминание будет терзать мне душу. И мне нужно набраться терпения, чтобы дожить до того дня, когда я добьюсь своей цели".

Но прошла неделя или даже меньше, и процесс, который мне и без того никак не удавалось начать, был прерван. Я вышла с работы вместе с Эжени и с моей подружкой Беатрис. Было уже немного поздно, потому что все эти дни я старалась задерживаться на работе как можно дольше (так в моем положении поступают все) — быть в окружении людей и заниматься делами, которые совершенно мне не интересны, чтобы не думать о том единственном, о чем мне хотелось думать. Еще не успев попрощаться со своими спутниками, я заметила на противоположной стороне улицы мужчину, который не спеша прогуливался туда-сюда, засунув руки в карманы пальто, словно замерз, дожидаясь кого-то, кто все не шел и, возможно, уже не придет, возле того самого кафе в начале улицы Принсипе-де-Вергара, где я до сих пор каждое утро завтракала, всякий раз вспоминая о своей "идеальной паре", которая перестала быть парой. И, хотя на нем было не кожаное, а какое-то старомодное пальто цвета верблюжьей шерсти — может быть, оно и было из верблюжьей шерсти, — я узнала его сразу. Это не могло быть совпадением: он наверняка ждал меня. "Что он здесь делает? — терялась я в догадках. — Неужели его прислал Хавьер?" Мне снова вспомнился тот Хавьер, каким я видела его в последний раз, — человек с двумя лицами или человек, снявший маску, и меня вдруг охватил безотчетный страх, к которому необъяснимым образом примешивалась робкая надежда: "Зачем он его послал? Хочет увериться, что я больше ему не опасна? Или, может быть, он просто хочет узнать, как мне живется после всего, что произошло, после того, как я столько узнала и столько пережила, может быть, он не смог забыть обо мне, выбросить меня из головы, не важно, по какой причине? Или это угроза, и Руиберрис пришел предупредить меня о том, что меня ждет, если я не буду держать язык за зубами или если мне вдруг вздумается начать свое расследование и отправиться к доктору Видалю? Хавьер из тех, кто постоянно возвращается мыслями к прошлому, — я уже убедилась в этом, подслушав их разговор". Я не знала, что мне делать: попытаться избежать встречи с Руиберрисом (я могла пойти вместе с Беатрис, и тогда он не решился бы к нам приблизиться), или, как я и собиралась, остаться одной, чтобы дать ему возможность подойти ко мне, раз уж он меня так долго ждет? Я выбрала последнее — мне слишком хотелось узнать, зачем он явился, — и, простившись со своими спутниками, сделала семь или восемь шагов к автобусной остановке, не глядя в сторону Руиберриса. Только семь или восемь шагов, потому что он тут же пересек улицу, лавируя между машинами, и остановил меня, тронув за локоть — осторожно, словно боялся меня напугать. Я обернулась, и первое, что увидела, была его улыбка — широкая и ослепительная, та же удивительная улыбка, какую я видела у него при первой встрече: верхняя губа приподнималась так сильно, что становилась видна ее внутренняя сторона.

И взгляд его был все тот же: оценивающий мужской взгляд, несмотря на то, что на этот раз я была одета полностью, а не только в лифчик и мятую, задравшуюся юбку. Впрочем, ему наверняка было все равно, одета женщина или раздета: он был человеком с синтетическим или глобальным мышлением, так что женщины не успевали и глазом моргнуть, как он уже давал им полную и исчерпывающую оценку. Мне это не очень льстило: он казался мне одним из тех мужчин, что с возрастом становятся все менее требовательными, все меньше нуждаются в стимулах и кончают тем, что готовы броситься на все, что движется.

— Мария! Вот так встреча! — воскликнул он и поднес руку к брови, словно приподнимая воображаемую шляпу, — так же, как сделал это в тот раз, когда прощался со мной, перед тем как направиться к лифту. — Ты меня, надеюсь, помнишь? Мы познакомились у Хавьера. У Диаса-Варелы. Мне тогда повезло — ты не знала, что я у него в гостях, помнишь? Наша встреча для нас обоих была сюрпризом — не знаю, как для тебя, а для меня очень приятным.

Я спрашивала себя: в какую игру он играет? Зачем делает вид, что только что меня заметил, — ведь я прекрасно видела, как он ждал меня: он глаз не сводил с дверей издательства, провел на улице наверняка не меньше часа, пришел к концу рабочего дня. Возможно, перед тем как прийти, он звонил, чтобы узнать, когда мы заканчиваем работать. Зачем он врет? Я решила подыграть ему и посмотреть, что из этого выйдет.

— Да-да, — подхватила я и из вежливости тоже попыталась изобразить на лице улыбку. — Надо признать, я тогда попала в неловкое положение. Руиберрис, так ведь? Не совсем обычная фамилия.

— Руиберрис-де-Торрес, — поправил он. — Очень необычная. В нашем роду были военные, священнослужители, врачи, адвокаты и нотариусы. Очень достойные люди, должен тебе сказать. Я у них в черном списке — я позор семьи, черная овца, даром что сегодня одет в светлое. — И он пренебрежительно ткнул пальцем в лацкан своего верблюжьего пальто — словно еще не привык к нему, словно чувствовал себя не в своей тарелке без гестаповского одеяния. И некстати засмеялся собственной шутке — то ли потому, что она ему очень понравилась, то ли хотел развеселить меня. Он наверняка был проходимцем, этот Руиберрис, но проходимцем добродушным и вполне безобидным: глядя на него, трудно было поверить в то, что он замешан в убийстве — хладнокровном, преднамеренном убийстве. Он казался совершенно нормальным человеком, так же, как и Диас-Варела, хотя они друг на друга совсем не походили. Если он и участвовал в преступлении — а он в нем, вне всякого сомнения, участвовал (не важно, из каких соображений), — он вряд ли был способен пойти на это еще раз. Но, возможно, большинство преступников именно такие, думала я, возможно, когда они не совершают преступлений, они милые и симпатичные люди.