Впервые тогда осталась на ночь.

Она пила вино не пьянея, курила одну сигарету за другой, поджигая следующую трясущимися руками от дотлевающего бычка. Под глазами её появились мешки, одна щека иногда дёргалась в нервном тике. Ломающимся, прыгающим голосом рассказывала какую-то совершенно дикую историю о том, как они, вся их банда ускоренных, захватила в заложники какого-то местного мафиози. Да не одного, а со всем его семейством. С женой и двумя детьми. Не считая помощника-финансиста, трёх амбалов-охранников, кухарки, садовника и нянечки. Мафиози должен был выдать им какие-то бумаги, разрешения, что-то ещё. А он не хотел. И вот его заставляли это делать. Сначала уговорами и прессингом, потом угрозами и побоями. Не выходило! Потом на его глазах начали пытать его обслугу и помощника. Не помогло. Тогда всё то же начали вытворять на глазах его родных. Когда и это не возымело действие, несмотря на отчаянные вопли детей и жены, их проклятия и мольбы — перешли к последнему доводу. Начали угрожать пытками детям и жене мафиози. Даже сделать вид, что вот-вот начнут. Только на этом мафиози сломался. И не он один.

— Я пыталась держаться оттуда подальше, — нервно, глотая окончания слов, говорила она, и сигарета в её пальцах дрожала. — Чтобы не слышать этих… диких, мать её, воплей! — совсем сорвалась на крик, сбила пепел, затянулась. — Но они постоянно чего-то от меня хотели. Что-то блин постоянно хотели. То принеси, то подержи, то потяни за верёвку. Потяни, мать её, за верёвку! А верёвка перекинута через крюк на потолке, где раньше висела, мать её, люстра! И затянута на руках женщины или мужика! За спиной! «Потяни» — и им руки выкручивает! И они орут! От боли, которую ты! Ты! Ты, мать её, творишь! Нет! Нельзя отказаться! Ладно там Псих, ладно, Спец. Но Савва! Но Асассин! Эти заставлять умеют. Эти… И тянешь. И орёт она. А они: «Сильнее!» И сильнее, и она сильнее…

Сигарета комкалась в груде окурков, а она вновь охватывала его руками и ногами, дрожала и вновь ревела.

— Боже, а как раньше хорошо было! Как хорошо было раньше, когда я не знала всех этих уродов, выродков всех этих! Я говорила, говорила маме: «Не надо сюда ехать! Пошла она в жопу, эта родина!» Но не-е-э-эт, блин, попёрлись. И нате вам! Ты прости, прости меня, Димочка, — осыпает его лицо поцелуями, влажнит слезами. — Прости, что я так… Да, не встретилась бы с тобой, но боже, боже, ты бы знал, ты бы…

Она вновь дрожала и плакала, а Дима тоже дрожал и едва не плакал. От ярости дрожал, от сострадания едва не плакал. Какой-то Савва, урод и подонок, смеет так издеваться над его девушкой! Он был готов задушить эту тварь голыми руками, войди он вот сейчас в эту вот дверь. И… и кто это такой — Асассин? Что такого в этом мужике, почему она его боится? Об этом и спросил.

— Ой, Димочка, это страшный человек. Страшный. Он повёрнутый на всю голову, у него нет тормозов, у него сдвинуты напрочь человеческие ценности. А ещё у него есть маяк.

— Что за маяк?

— Он может ощущать любого человека, которого повстречал в жизни и который ему вот сейчас нужен. Я не знаю, может ли определять точное расстояние до этого человека, но направление — точно. Это как-то его с собакой роднит. Видела несколько раз, как Савва ему такой: «А скажи-ка, Асассин, жив ли такой-то человек?», они вместе вспоминали, кто это, и тогда Асассин поворачивался на месте, застывал и молча показывал: там, мол, этот человек, жив ещё. Далеко. Но жив. Так что… не сбежать мне, Димочка. Я не бросила бы маму, папу, это само собой, но если представить, что… то и тогда не убежать. Он найдёт. Они найдут.

— Значит, — тут Дима говорил без какой-либо внутренней дрожи. — Нужно его убить? — Он даже не осознавал, что говорит сейчас страшные вещи. Для него именно сейчас не существовало преград как внутренних психологических, так и внешних материальных. Скажи ему Инга сейчас «Да», он молча встал бы, пошёл на кухню за ножом — и направился бы к Асассину. Убивать. Какие ещё могут быть вопросы и условия? Эта тварь посмела причинить боль его девушке! Эта сволочь заставляет бояться за собственную жизнь человека, которого он любит! Похоже, это осознала и сама Инга. Она рывком повернулась к своему мужчине, заглянула ему в глаза, со смесью страха, недоверия и восхищения долго в них смотрела, потом, не говоря ни слова, вновь охватила его руками и ногами, покрыла лицо поцелуями:

— Нет. Не сейчас. И не его.

— Кого?

— Савву. Без него Асассин — не враг. Савва выводит его на «плохих» — и эта бездушная тварь с собакой творит над «плохими» суд. Хотя, после того, что с ним сделали, — она раньше уже успела рассказать историю Асассина, как он стал ускоренным и кто в этом был виноват, — я не удивляюсь. Да и потом… — она задумалась, — он же… пусть мне и всё равно по большому счёту, но он нужное дело делает. Он — уборщик этого долбанного жуткого мира. Убирает из жизни всякую шваль. Савва по головам лезет наверх, а Меченый аккуратно эти головы отчекрыживает. Пусть он ужасный как смертный грех, пусть тварь и подонок, но… он — нужен этому миру. Главное, чтобы мы в его сферу интересов не входили. Не будет Савва его на нас натравливать — он быстро нас забудет. Да и вообще: с глаз долой — из сердца вон. Вот только мы нужны Савве, и пока мы ему нужны…

Она не закончила, но и так всё было понятно.

С того разговора у Димы появилась новая — и главная цель.

«Савва, значит», — размышлял он, в очередной раз пытаясь придумать план устранения, так сказать, жизненного препятствия. Он садился за стол, клал перед собой лист бумаги, брал в руки маркер. Потом пытался набросать план покушения, быстро забывался, что-то чёркал, малевал, а через полчаса-час очухивался, обнаружив, что зарисовав каракулями и человечками весь листок. Вроде бы как бы и важным делом занимался, а потратил время, как всегда, на какую-то фигню. А всё потому, что сама мысль об убийстве его пугала неимоверно. «Тварь я дрожащая или право имею?» — раз за разом приходилось обдумывать слова классика, взвешивать «за» и «против», выдумывать аргументы и контраргументы, выступать одновременно за ангела и дьявола и т. д., и т. п. Но сколь ни горячи были внутренние споры, а всё же, ложась спать, он понимал, что всеми этими пустопорожними метаниями он попросту оттягивает время. Никак не мог принять окончательное решение. Нет, оно в глобальном смысле давно было сформулировано: от Саввы нужно избавиться. Дело в частностях. Избавиться — как? Убить? А может лучше как-нибудь так покалечить, чтобы отбить память, а с ней и желание досадить Инге? И тем самым, правда, оставить его на всю жизнь инвалидом. Одно другого «стоит». Вынудить его уехать куда-нибудь в другое место? Нагрузить делами или проблемами настолько, чтобы он и думать забыл об Инге и её семье? Вряд ли получится. Судя по рассказам Инги, этот человек довольно-таки целеустремлённый. И ему нужна чета Маладиевских и их дочка. Как-то так сделать, чтобы Савва своего добился и таки отстал от любимой девушки? Вряд ли он отпустит людей, обладающих столь уникальными и нужными способностями. Пригрозить? Не смешно. Слишком разные жизненные категории. Тогда остаётся то, с чего и начали — убить. Но… нельзя же так, ведь должен быть выход!

И снова, и снова всё те же мысли, пустопорожние размышления.

Инга, как только он высказал свои соображения насчёт дальнейшей судьбы Саввы, молча обняла Диму, прошептала «спасибо» — и на этом её помощь и участие в разработке плана и закончились. Впрочем, через пару недель, не наблюдая за Димой рвения в реализации обещаний, она начала сначала робко (что на неё совсем не походило), а потом всё настойчивей намекать, мол, эй, шевелись давай! Между нами лишь этот человек! Ну так устрани эту преграду!

Инга сначала вскользь, а потом уже и открытым текстом сообщала о тех планах Саввы и их шайки, которые знала. Мол, вот там-то и тогда-то будет Савва, воспользуйся этим знанием! Подстрой несчастный случай или научись стрелять из снайперской винтовки!

Дима видел, что их отношения натягиваются, портятся — и вновь из-за этого незнакомого пока человека. Он лихорадочно перебирал в голове способы покушения: пистолет, нож, дубина, похитить и утопить, сжечь, сбросить с небоскрёба, и т. д., и т. п. Но всё заканчивалось на одном и том же: «я не смогу лишить жизни человека».