Раиса, год ее рождения я знаю точно — 1880 (на год моложе Сталина), была по возрасту второй после Левы. Ее муж Матвей Шульгин, был женат на ней вторым браком. Кто была его первая жена и когда она умерла - мне неизвестно. Зато все мы хорошо знали и любили его дочь от первого брака, тоже Раису, или, как обычно ее называли, отделяя от мачехи, ”Раечка-маленькая”. Она была ровесницей моей мамы, более того, училась с ней в одном классе гимназии, и поэтому выступала не в роли падчерицы для Раисы и племянницы для ее братьев и сестер, а просто как сестра. А мы, считавшиеся племянниками Раисы, будучи по сути дела ее двоюродными братьями и сестрами, обращались к ней на “Вы” и звали ее “тетей Раей”.

Семья Раисы, как и семья Марии, были самыми близкими людьми для нашей семьи. И до войны, и, особенно, после. И главными связными здесь выступали дети Раисы: Сема, Марк и Лиза. Сема был старшим, как мне кажется, не только по возрасту, и это никогда ни братом, ни сестрой не оспаривалось. Он был инженером-строителем. За несколько лет до войны жена его, Зоя, родила двух дочек, Ирину и Таню. Этот брак воспринимался родственниками не очень положительно, скорее всего, из-за того, что Зоя была русская. Со мною, малышом по сравнению с ними (Сема родился приблизительно в 1905-1907 годах, Марк — в 1908-1909, Лиза — 1910-1911), им общаться было не очень интересно. Запомнилось, как однажды Сема и Марк появились у нас во дворе и повели меня в зоопарк — самое любимое место в городе. Зоопарк находился в пригороде, за Рабочим городком, добираться надо было на автобусе — и комплекс всех этих обстоятельств делал каждое посещение зоопарка особенным. Сему взяли в армию сразу же в начале войны, воевал он где-то на Южном фронте, недалеко от Ростова. Это было, наверное, уже летом или осенью 1942 года, когда Шульгиных в Ростове, захваченном немцами во второй раз, уже не было. Зое — жене Семы стало известно, что Сема ранен и находится в какой-то деревне не очень далеко от города. Она поехала туда и нашла его. Его ранение было не слишком серьезное, но самостоятельно ходить он не мог. Сама Зоя потом рассказывала о том, как он просил ее забрать его, вроде для этого не было никаких препятствий со стороны немцев — он был блондином и, хотя имел характерный либермановский нос, за еврея его не приняли. Но она очень торопилась вернуться в город к своим дочкам и к своей корове, которую она приобрела во время войны. Она пообещала вернуться. Не знаю, вернулась ли она и когда, но знаю, что через некоторое время немцы не захотели больше возиться с раненым русским солдатом. Сему пристрелили.

Марк до войны тоже кончил строительный институт, работал архитектором. С юности он не блистал здоровьем, болел костным туберкулезом, и поэтому его в армию не взяли. В эвакуации Шульгины оказались в Сибири, в Новосибирске. В этом же городе жил брат Раисы, Александр, со своей женой, тоже Раисой, Раисой Федоровной. Дядя Саша был главным инженером крупного треста, пользовался благами номенклатурного работника, но Шульгины старались пореже встречаться с Либерманами, чтобы те даже не заподозрили их в каком-то корыстном интересе. Марк занимался всем, чем мог, чтобы заработать деньги на пропитание. В том числе в Новосибирске он работал настоящим сапожником, не только ремонтировал, но и шил обувь. По возвращению в Ростов Марк стал заниматься художественным промыслом: на больших листах бумаги он рисовал примитивные картины на сюжеты русских сказок и, как ни странно, это дело у него пошло неплохо. Настолько неплохо, что он с трудом оторвался от денежного промысла, прежде чем, по усиленному настоянию матери и сестры, начал работать по специальности в каком-то железнодорожном проектном институте. По его проектам на станциях Северокавказской железной дороги было построено несколько зданий и специализированных сооружений. Его очень ценили, хвалили, но уволили день в день, когда ему исполнилось шестьдесят лет. Он выступил на профсоюзном собрании в защиту какого-то сотрудника, неугодного начальству, и этого оказалось достаточным. И после этого на протяжении более чем двадцати пяти лет, до самой смерти, он нигде не работал.

Он всегда старался помогать людям и советом, и делами (в частности, он помог родителям Нонны, когда они переезжали из Ростова в Ленинград; он помог моей сестре, Инне, и ее мужу, Лане, при продаже их дома; он помог Инне и маме, когда они уезжали из Ростова; он помогал своим племянницам в их имущественном споре друг с другом, чем вызвал ненависть к себе их обеих). Много времени он уделял освоению еще одного художественного промысла — изготовлению шкатулок. Причем до всего доходил он сам: разрабатывал технологию изготовления коробок, нанесение многослойных лаковых покрытий и т. д. И у него получалось. Но на этот раз без какой-либо коммерческой выгоды.

Вся семья была очень музыкальная. У них было очень много пластинок с записями классической музыки, но главное — они были обладателями пианино. Назвать это сооружение пианино можно только условно — груда дребезжащих деталей, которые Марк постоянно клеил и настраивал. Но оно стояло на самом лучшем месте в квартире, а играли на нем только для самых близких, самых родственных душ. В одно из своих последних посещений Ростова Нонне удалось уговорить Марка сесть за пианино. И на этом “инструменте” он сыграл ей несколько своих вещей — несколько маленьких вальсов. Нонна была поражена: неужели это твое, а где ноты, как можно не записать такую красоту? Но Марк со своей улыбкой, с характерной отмашкой здоровой рукой сказал, что это все ерунда.

В отличие от Марка, для Лизы музыка была не только источником наслаждения, но и специальностью. Лиза работала художественным воспитателем в детских садах. Спектакли, которые она ставила с детьми, были интересны не только для родителей. После войны она почему-то оказалась в детском садике для глухонемых детей. Для общения с детьми ей пришлось выучить их язык. Но главная ее работа и главная забота — это уход за матерью и братом. Свою семью ей завести не удалось, и вся ее жизнь, все ее интересы были сконцентрированы на этих двух людях — они были для нее всем. Точно такое же значение для остальных членов семьи имели двое других — неразрывное кольцо.

Но кольцо разорвалось. Тетя Рая умерла в возрасте 95 лет. Горе было не адекватно ее возрасту: мать была незаменимым стержнем, смыслом жизни ее детей. Лиза серьезно заболела еще до смерти Марка, но у нее еще оставался последний стимул жить — Марк. Позже, когда мы ей звонили из Петербурга, она, плача, повторяла одно и то же: она осталась одна — умерли ее братья Сема и Марочка...

Точно соотнести возраст Бориса с возрастом старших в семье я не могу. Судя по возрасту детей (сын Натан был моложе всех детей Шульгиных) - скорее всего он был младше Раисы. Борис был образованным человеком, имел хорошую библиотеку, и престижную по тем временам (по теперешним, выходит, тоже) специальность бухгалтера, что позволяло ему не только содержать свою семью, но и помогать младшим сестрам и братьям. Хорошо помню его портрет (не фото, а настоящий, писанный маслом), в котором помимо характерных либермановских черт, ощущалось что-то благородное, блоковское. Чаще всего мы с ним встречались почему-то на углу Газетного переулка и Канкрынской улицы, когда он возвращался с работы домой. Он был немногословным, мне кажется, сдержанным человеком. Хотя в семье бытовало мнение (особенно его муссировала Раиса Федоровна), что молодость он провел весело, а последствия этого проявились в зрелости. Брат жены Бориса, Раисы Исааковны Компанеец, а затем и племянник были известными в СССР композиторами. Некоторые из их песен пела вся страна. Сейчас я вспомнил только песню, с которой многие начинали свой день — “На зарядку, на зарядку, на зарядку — становись”. Со своими невестками, сестрами мужа, Раиса Исааковна имела отношения, приближавшиеся к дипломатическим. Но, тем не менее, бабушка жила именно с нею, а не со своими дочерьми.

Натан, сын Бориса, был старше меня примерно лет на десять. Он был способным человеком, однако с некоторыми странностями, элементами авантюризма, о которых знала вся родня. Борис умер не то в 1939, не то в 1940 году. Натан не воевал, из Ростова он бежал вместе со своей матерью, но как-то так получилось, что весной или летом 1942 года на какой-то станции недалеко от Ростова, которую проезжал наш эшелон с госпиталями, у нас произошла случайная встреча с Натаном. Натан был специалистом по котлам, причем известным. Сразу же после войны Натан с матерью обосновался в Москве. Осенью 1945 я посетил их в каком-то пригороде Москвы, они жили буквально в полуразвалившейся халупе. В этом же году, а может быть, годом раньше, он женился на Лене, дочери известного “врага народа” Исаака Зеленского, осужденного вместе с Бухариным и расстрелянного в 1937. В годы гражданской войны Зеленский был членом реввоенсовета Туркестанского фронта. Его, Председателя Центросоюза, обвинили в искусственно созданном в стране недостатке масла и в перебоях с хлебом. На полном серьезе ему инкриминировали и то, что он сыпал в сливочное масло битое стекло. Мне показали групповую фотографию, на которой Сталин обнимает Зеленского, и его же рукой написано очень теплое обращение. Мачеха Лены Зеленской в то время была, как жена врага народа, в лагерях, а Лену опекал известный партийный функционер Сольц, приходившийся ей, кажется, дядей. Сольц и до и во время войны занимал в партии очень высокий пост — председателя комитета партийного контроля. И Сталин его почему-то не тронул и даже не снял с должности до самой смерти. А умер Сольц в 1945, незадолго до нашей встречи с Натаном. Натан повел меня в “дом на набережной”, в котором еще совсем недавно вместе с Сольцем жила и Лена. Но нас в дом не пропустили — квартира Сольца была опечатана ⁴. Семейная жизнь у Натана с Леной складывалась не очень счастливо: присутствие матери при отсутствии жилья (квартиру они получили только при Хрущеве), и его болезнь. Заболел он в середине шестидесятых, несколько раз подвергался операциям, стал настоящим инвалидом. Но поражало и вызывало уважение удивительное присутствие духа и не менее удивительная творческая работоспособность: за время болезни он написал две книги, которые стали руководством для проектировщиков котлов. После смерти Натана Лена с нами, его родными, знаться не захотела, точно так же как и ее сын, Борис-младший. Однако если быть честным, очереди из родственников, желающих быть близкими этому мальчику, я никогда не видел. Борис-младший, еще будучи ребенком, проявил себя, мягко говоря, не очень надежным человеком. Настолько, что когда пришла пора поступать в институт, его родители посчитали более безопасным выпроводить его из Москвы. Он получил, кажется, в Свердловске экономическое образование и вернулся в Москву, где некоторое время работал в институте Госплана. И вот, примерно год назад - эти строчки дописываются в 2006, в Америке - смотря последние известия по русскому ТВ, я услышал имя одного из членов высокой российской делегации — Борис Натанович Либерман. Пока до меня доходило, что такое же имя носит сын Натана, телекамера уже фиксировала другое событие. И я подумал, какое бывает удивительное совпадение - и имя и отчество и фамилия. Но я удивился, а мой двоюродный брат Володя, более внимательно смотревший эту передачу, заявил, что это никакое не совпадение, это, без всякого сомнения, наш родственник. Ему удалось связаться с Борисом по телефону и теперь мы уже точно знаем, что собой представляет Борис Натанович: Президент крупной московской строительной компании ЗАО “Социнвест”, член президиума Российского еврейского конгресса и др. Скорее всего, полновесный олигарх. Так чьи же гены оказались определяющими: талантливого, с авантюрным уклоном отца-инженера или несгибаемого большевика-ленинца деда?