— Здравствуйте, сынки.

— Никак, русский? — удивился Дегтярев.

— Русский, русский, — закивал старик. — Дедом Демидом меня кличут. Вятский я, а на Карафуто живу вот уж шестой десяток. Нас, русских, тут, верстах в полутораста, целая деревня.

— А что же ты тут делаешь?

— На заработки приехал, на рыбные промыслы. Вон там, на горке, хозяин наш жил. Свой пароход у него, десять катеров. Он, как прослышал про войну, удрал в свою Японию, и катера угнал, и рыбацкую снасть увез. Не знаю, как жить будем: вся деревня на него работала. Теперь без работы хоть ложись и помирай.

— Да-а, — протянул Дегтярев. — Значит, потому на доме и черный флажок вывесили?

— На каком доме? — спросил старик.

— Да вон на том.

— Нет, тут другое дело, — ответил старик. — В том доме четверо детей, и все — девочки. А японцы считают, что рождение девочки — несчастье. Как родится девчонка, так на доме вешают черный флажок, а мать надевает тогда на голову черный мешок и сидит неделю безвыходно в темной комнате, замаливает свой грех. Вот так-то.

Еремеев занял под комендатуру дом бежавшего японского рыбопромышленника, деда Демида взял в переводчики и решил, что первым делом надо найти людям работу. Но на следующий день разведчиков в деревне заменили другим подразделением, а разведвзвод был направлен в город Мототомари, где в это время находился полк Урманова.

Третьего сентября на освобожденном Сахалине повсюду проходили митинги в честь победы над Японией.

На привокзальной площади Мототомари митинг открыл подполковник Урманов.

— Товарищи! — обратился он к стоящим перед трибунами воинам Советской Армии. — Поздравляю вас с победой над империалистической Японией! Наша армия, армия-освободительница, армия — защитница нашей Советской Родины, ныне возвратила Родине отторгнутую от нее землю — Южный Сахалин. Отныне и навсегда над всем островом Сахалином будет развеваться наш красный советский флаг. Слава могучей, непобедимой Советской Армии!

По площади из края в край прокатилось громкое «ура».

— Ура-а! — гремело в одном конце площади.

— Ура-а! — отзывался другой конец.

Прямо перед трибуной стоял разведвзвод, и, наверное, многие в тот солнечный, радостный день среди бойцов заметили мальчика в солдатской гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди. (Этот орден Атаманыч получил за бой на сопке.)

Сержант Кандалин (правда, теперь уже не сержант, а старший сержант) положил руку на плечо мальчика и, обняв, наклонился к нему:

— Запомни, Миша, эту минуту.

— Разве это можно забыть… — ответил Атаманыч.

После митинга состоялся парад. Перед трибуной стройными рядами прошли пехота, минометчики, прогромыхали артиллерия и танки.

Когда разведчики вернулись в казарму, из штаба передали приказ: сегодня в восемнадцать ноль-ноль старшему сержанту Кандалину и солдату Ковальчуку явиться к подполковнику Урманову.

— Зачем нас вызывают? — спросил Миша.

— Явимся — узнаем, — ответил Кандалин. — Чего зря гадать.

Ох как медленно тянулось время! До шести оставалось целых четыре часа. Видя, как томится Миша, Кандалин позвал его пройтись по городу.

Где они только не побывали: и в магазинах, и на вокзале, и на почте. Кандалин остановился перед парикмахерской и потрогал рукой подбородок.

— Пожалуй, надо заглянуть сюда, — сказал он. — Неудобно являться к подполковнику с такой щетиной. Как ты думаешь, Атаманыч? Побреемся?

Миша, подражая старшему другу, тоже провел рукой по своему подбородку.

Кандалин улыбнулся:

— Может, и ты будешь бриться?

— А что? Можно, — серьезно ответил мальчик.

— Жаль только, что ни один брадобрей твоей бороды ни через какие очки не разглядит.

Так, перекидываясь шутками, Кандалин и Миша переступили порог парикмахерской.

Перед зеркалом, спиной к двери стоял толстый седой японец-парикмахер в белом халате. Увидев в зеркало вошедших, он повернулся и расплылся в улыбке. Показывая на кресло, он взял со столика листок бумаги и, поглядывая в него, не совсем уверенно спросил по-русски:

— Вась побрить?

— Побрить, — кивнул Кандалин, устраиваясь в удобном кожаном кресле.

— Хольосо, — закивал японец и крикнул что-то по-японски.

Из соседней комнаты вышла девушка, неся в руках блестящий серебряный поднос с бритвенным прибором.

Японец-парикмахер легким, быстрым движением набросил на грудь Кандалина белую салфетку, взбил в маленькой чашечке мыльную пену, взял в руку сверкнувшую никелем бритву и подошел к Кандалину.

Он нажал что-то на спинке кресла, и вдруг кресло с шумом раскрылось. Кандалин опрокинулся на спину.

Вывернувшись из-под нависшей над ним бритвы, сержант вскочил на ноги и сорвал с себя салфетку.

— Это что значит? — крикнул он парикмахеру.

Миша в два прыжка оказался рядом с Кандалиным.

Японец с испуганным и растерянным видом пятился к зеркалу.

— Что это значит, спрашиваю? — наступал на него Кандалин.

В зал вбежала девушка и бросилась к сержанту, потом подбежала к креслу и несколько раз подняла и опустила спинку.

Наконец и сам старик парикмахер обрел дар речи.

— Я вась побрить, — забормотал он. — Так хольосо.

Теперь уж и Кандалин и Миша поняли, что произошло простое недоразумение. (Потом-то они узнали, что в японских парикмахерских принято брить клиента, когда он почти лежит.)

Старший сержант снова уселся в кресло и сказал:

— Брей так. Я лежа не привык.

Но японец отрицательно затряс головой, замахал руками: мол, так нельзя, надо лечь. Пришлось Каидалину подчиниться.

Прямо из парикмахерской Кандалин и Миша направились в штаб полка.

— Ну, друзья, — сказал им подполковник Урманов, — собирайтесь в путь. Завтра едете.

— Куда? — в один голос спросили Кандалин и Миша.

— Далеко. На Большую землю. Сегодня я получил извещение о том, что ты, Миша, зачислен в Казанское суворовское училище.

— В суворовское училище? — словно не веря, переспросил Миша.

А Кандалин радостно воскликнул:

— Вот это здорово!

— А ты, товарищ старший сержант, — обратился подполковник к Кандалину, — будешь его сопровождать до Казани. Ну, а там посмотришь… Ты ведь, кажется, из тамошних мест?

— Да, из Марийской республики.

— Так вот, с завтрашнего дня ты демобилизован. Поедешь посмотришь. Захочешь, останешься у себя на родине. — Урманов немного помолчал, а потом добавил: — А если будет желание вернуться на Сахалин, возвращайся. Коли понадобится, выпишем тебе билет и на обратный путь. Ну, что молчишь, старший сержант?

— От радости. Спасибо вам, товарищ подполковник, за Мишу.

— Благодарить не за что. Вы оба храбро воевали. Вместе воевали, вот вместе и поедете. Желаю вам счастливого пути, счастья в мирной жизни. Нас, своих однополчан, ее забывайте, пишите… А сейчас идите собирайтесь.

Кандалин с Мишей вышли из штаба на улицу. Уже темнело. Обступавшие город с трех сторон сопки окутывал прохладный туман. С моря доносился тихий гул прибоя. Но вот послышался отчетливый, ритмичный стук приближающегося поезда.

— Первый поезд с севера, — сказал Кандалин, прислушиваясь к приближающемуся стуку колес.

— Владимир Григорьевич, давайте сходим на вокзал. Может быть, кого из знакомых встретим.

— Давай, — согласился старший сержант. — Собраться успеем. Да и долго ли солдату собираться: пару белья в мешок, ложку за голенище — и готов.

Не успели они пройти и десятка шагов по перрону, как сержант увидел знакомого солдата. Остановились, перекинулись несколькими словами. Солдат побежал к вокзалу. Миша с Кандалиным пошли дальше. Вдруг Миша увидел Ивана Дмитриевича — председателя онорского колхоза. Мальчик со всех ног бросился к нему:

— Иван Дмитриевич! Иван Дмитриевич!

— Миша? Откуда ты тут взялся? — удивился председатель.

— Наша часть здесь стоит. А вы куда едете?

— С делегацией еду в Тойахара на празднование Дня Победы. Да вот запаздываем. Поезд еле ползет. Говорят, линия неисправна.