Пораспускались тут они, не зря его предшественнику пришлось уйти в отставку после тяжёлого свинцового отравления, против которого даже и лекарства нет.
— Уж вы поверьте, — сказал мистер Бадд, — сейчас вам не увидеть надзирателя, который прохлаждается в кухне, засунув нос в чашку кофе, или грузовик без присмотра.
Но ежели к вам в тюрьму попадётся такой парень, как док, — молодой, чистенький, культурный, непривычный к здешней жизни, тут держи ухо востро. Такие и сбрендить могут, от них только и жди неприятностей. Кишка у них тонка для тюрьмы. А тут полно бандитни, про культуру они не слыхивали, тюрьма для них дом родной, молодых, чистеньких и культурных они на дух не выносят, так и готовы на них злобу сорвать, а другие даже чересчур к таким липнут, если вам понятно, что мистер Бадд хочет этим сказать…
Иногда попадает к нам парень, который пришёл сюда молодым, чистеньким и культурным, ходит-бродит будто во сне, ничего не видит вокруг. Этот с самого начала пришиблен, вреда от него никакого. Ну а если взять таких, как док, те уж непременно свихнутся, кого-нибудь пришьют, всё равно кого, либо же себя порешат, а то и спрячутся в мусоре, как он это сделал. Больно уж они нервные.
Мистер Бадд размышлял. Потом высказал мысль, что его покойный предшественник дважды сделал промашку. Во-первых, такого арестанта, как молодой док Фидлер, надо обламывать мягко, терпеливо, не то жди от него пакости. А во-вторых, глупо терять хорошего врача, особенно из Джонса Гопкинса, они в тюрьму залетают не часто.
Док, говорил мистер Бадд, потерял веру в себя, боится лечить по-настоящему, и это потому, что тут не хватило терпения помаленьку его обломать.
Бредуэлл Толливер сидел на каменных ступеньках у входа в тюрьму и смотрел на реку. Был шестой час дня. Скоро он пойдёт домой.
Но пока что он не двигался с места, потому что слышал голоса — Калвина Фидлера и свой собственный, — они ещё звучали у него в ушах.
Калвин: Ты думаешь, мы ничего не знаем. Но здесь, наверху, в тюрьме, мы обходимся без частных сыщиков. Узнаём новости раньше, чем Ассошиэйтед Пресс. И я знаю, что Яша Джонс и Мэгги Толливер совершают долгие прогулки вдвоём. Они гуляют по вечерам у реки.
Он: Откуда, чёрт возьми…
Калвин: А Бредуэлл Толливер — да, да, ты работаешь по ночам в своей комнате и делаешь вид, что этого не знаешь.
Он: Шут тебя возьми, я действительно не знал! Но говоря по правде, от души надеюсь, что между ними что-то есть.
Калвин: Не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что между ними что-то есть.
Он: Что ж, давно пора. Столько лет просидеть там, в этом доме…
Калвин: А я сидел здесь. В этом доме.
Он: Если бы ты дал ей развод, ты можешь это сделать даже в тюрьме, такой закон в Теннесси есть, я навёл справки. Если бы ты её отпустил…
Калвин: Да разве ты понимаешь…
Он: Клянусь, если бы ты…
Калвин: … что значит быть девственником? В старших классах меня могли бы избрать чемпионом по сохранению невинности, а в Дартхерсте поместить фотографию этого уникума в ежегодник с соответствующей подписью. В Джонсе Гопкинсе этот доктор медицины тоже был девственником. Двадцатишестилетний доктор медицины и девственник в белом халате входит в дом, который больше не принадлежит его отцу, и видит, как она спускается по лестнице полуголая, обёрнутая в какую-то причудливую шаль — это твоя причудница жена её так закутала, — босиком, одно плечо голое, а веки багровые, словно у дорогой кокотки, которая только что обслужила клиента, рот тоже багровый, как будто её кто-то укусил в нижнюю губу. А ведь она была всего-навсего ничего не знавшая в жизни, невинная девчонка, которая вышла замуж за девственника — доктора медицины из Джонса Гопкинса. И вот я сижу здесь. Ну разве ты можешь понять, что для меня это значит?
Он: Нет.
Калвин: И наверняка не понимаешь, что ты наделал. Хотя бы то, что твой приезд в Фидлерсборо, где тебе не место, был, в сущности, всему причиной. Ни тебе, ни твоей причуднице жене на место в Фидлерсборо. Если бы только ты с этой твоей женой сюда не приезжал! Ты с ней амурничал, нет, не вульгарно, скорее изысканно, изящно, небрежно, — а краем глаза следил за Мэгги, я же был всегда полупьян и старался вам подражать и тоже амурничал с Мэгги. А знаешь что?
Он: Что?
Калвин: Когда я смотрел в глаза твоей причуднице жене, хоть и был полупьян, клянусь, я видел в них что-то вроде отчаяния. Я ведь большой знаток отчаяния, сам через это прошёл, и как знаток могу тебя заверить…
Он: А я вот что тебе скажу. Насчёт этого её отчаяния. В тот день, когда я отвозил свою, как ты её изволил окрестить, причудницу жену в Нашвилл, чтобы посадить на поезд в Рино, она переборола своё, так называемое отчаяние, если вообще его когда-либо испытывала, и сказала, что она…
Калвин: Что?
Бредуэлл Толливер сидел на каменной ступеньке у подножия тюрьмы и благодарил бога, что не договорил этой фразы. Слава тебе, господи, он вовремя заткнулся.
Но голоса не унимались.
Калвин: Я сидел здесь, в тюрьме, по ту сторону всего, по ту сторону себя самого, и мне было очень покойно. Я уже не был живым, и мне не надо было ничего заново переживать. Но ты вернулся. И ты привёз его сюда.
Он: Ты же знаешь, зачем я его сюда привёз, — делать фильм…
Калвин: Мне-то казалось, ничто не может заставить тебя сюда вернуться.
Он: Что ты хочешь этим сказать?
Калвин: В Фидлерсборо ты становишься самим собой.
Бредуэлл Толливер всё ещё сидел на каменной ступеньке возле тюрьмы и смотрел на реку. Шёл шестой час. Он услышал справа на лестнице шум и поглядел через плечо. Из тюрьмы вышел брат Леон Пинкни и остановился на верхней ступеньке.
Брат Леон Пинкни был крупный, крепко сколоченный мужчина лет сорока, уже начинавший толстеть. На нём был старый полотняный костюм, белая рубашка и чёрный галстук. Колени у брюк были мятые, грязные, под мышками тёмные пятна от обильного пота. Лицо у брата Пинкни было широкое, жёлтое, апатичное, с небольшим, несколько приплюснутым носом — лицом он смахивал на монгола. Он поднял это лицо к небу, и под длинными лучами заходящего солнца его желтовато-коричневые щёки выглядели восковыми и впалыми.
Брат Пинкни стал спускаться. На каждой из тридцати каменных ступенек он старательно переставлял ноги, будто они у него болели или он боялся потерять равновесие.
Бредуэлл Толливер увидел, как брат Пинкни стоит, глядя в пространство над широкой лестницей, а потом сходит по ступенькам вниз. В сердце его вдруг проснулась едкая злая зависть к этому человеку. Ему захотелось стать Леоном Пинкни. Ему захотелось стать Красавчиком. Любым из негров. Ибо он жаждал ясности жизненной задачи, цельного существования, чистого сердца, пусть даже это чистота ненависти, которую должен испытывать негр.
Это всё же лучше, чем ничего.
Глава двадцать третья
Было без малого шесть, когда Бредуэлл Толливер наконец поднялся со ступеньки и пошёл по лестнице, сам того не подозревая, точно так, как сорок пять минут назад шёл брат Пинкни. Он сел в «ягуар», отпустил тормоз, не торопясь повёл машину по спуску, включил зажигание. Машина потихоньку въехала на Ривер-стрит, как будто кучер отпустил вожжи и старая кобыла сама нашла дорогу.
«Ягуар» довёз его до площади возле суда, остановился у двухэтажного кирпичного дома, к которому с одной стороны примыкало низкое каркасное строение, где когда-то помещалась химчистка, а с другой стороны — развалины универмага. На чёрном пустом окне двухэтажного дома ещё сохранилось несколько позолоченных букв: