Он встал.

— Пойду работать, — объявил он. — По дартхерстскому расписанию видению пора появиться. Если оно вообще появится. Ку-ку.

Он успел сделать несколько шагов, но она подняла голову и окликнула его:

— Постой.

Он остановился.

— Помнишь, та книга, которую ты начал… твой роман… до отъезда в Голливуд?

Он кивнул.

— Ну вот, если хочешь это использовать…

— Насчёт тебя и Калвина… суд и прочее?

— Да. Теперь мне уже всё равно, даже если ты об этом напишешь. Если тебе это поможет. Сейчас мне это уже всё равно. — Она помедлила. — Мне и тогда это должно было быть всё равно.

Он упёрся в неё тяжёлым взглядом, разглядывая её поднятое к нему лицо. Она сидела очень прямо.

— Спасибо, сестрёнка. Но видишь ли… видишь ли, я, пожалуй, сперва попытаю счастья с другой твоей задумкой. Ну, насчёт брата Потса и всё такое…

Он направился к дому.

Она глядела, как он поднимается по дорожке, и сердце её было полно нежности. Когда он исчез из виду, она обвела взглядом сад, готовый обвалиться бельведер, реку, дали. Где-то там мерцал огонёк. В каком-то доме, в чьей-то хижине. Где-то там что-то было.

Она смотрела туда, и весь мир казался ей хрупким, прекрасным в неверном свете луны, в тумане над равниной и с темнеющими вдали лесами. Ей захотелось обнять всё это с материнской нежностью.

Она подумала: Если бы можно было так чувствовать всегда…

… и когда мы вернулись в Нашвилл после свадебного путешествия, мы сняли квартиру на Большой авеню, кстати не такую уж большую — мезонин, разделённый на гостиную, спаленку, маленькую кухню и нечто вроде ванной. Дом принадлежал учителю одного из здешних колледжей, не знаю, правда, которого, — учитель в свободное время плотничал сам, поэтому получилось то, что только и могло получиться из вагонки и шпалерных дощечек, набитых на стояки, зато жена его постаралась прикрыть это убожество, выкрасив полы в десять разных колеров и наклеив переводные картинки с изображением цветов на двери лимонного цвета. Только на двери ванной посредине красовалась большая картинка с голым ребёнком на горшочке. Жена учителя была с юга Миссисипи — крупная улыбчивая женщина, которая никак не могла согнать улыбки с широкого лица, покрытого прекрасной кожей; у неё всегда потели подмышки, что бы она на себя ни надела, и она вечно подстерегала меня на лестнице или забегала в квартиру и, приблизив улыбающееся лицо, дышала прямо на меня и шёпотом, то и дело облизывая губы, выспрашивала, хорошо ли нам с Калвином в постели, советовала как избежать беременности или как добиться того, что она звала «совместным экстазом, то есть музыкой богов», чего они с Арчибальдом — учителем — наконец добились и во что она теперь хочет посвятить других. Это была самая красивая фраза в её лексиконе, насчёт музыки богов, меня интересовало, откуда она её почерпнула, из какого справочника по половой гигиене. Вообще-то все её разговоры, когда она дышала на меня с этой широкой, слюнявой улыбкой, велись тем сопливым, сладким, как раскисший зефир, языком, каким написаны сексуальные руководства. По крайней мере, та книга о любви и браке, которую я в конце концов отважилась заказать по объявлению, где её обещали прислать без обложки (и так и прислали), а я её прятала в кухонном шкафчике под раковиной, за половыми тряпками, щётками и бумажными мешками для мусора, чтобы Калвин её не нашёл. Мне было стыдно ему её показать, я боялась, что он сочтёт меня дурындой, подумает, что я его не люблю или сомневаюсь в его опытности. И в его медицинских познаниях. Хотя он настоящий врач, и окончил институт Джонса Гопкинса, и должен всё знать, а следовательно, сам расскажет или покажет мне всё, что полагалось рассказать или показать.

А покуда меня мучило чувство вины, сознание измены, когда я сидела на кухне — а иногда даже в ванной, — читала эту книгу и боялась услышать его шаги на лестнице. Правда, я знала, что интерн — это вроде арестанта: он не может вдруг забежать домой, даже если ему очень приспичит. Но это чувство вины было детской игрой по сравнению с тем, что началось весной.

Как-то раз жена учителя зашла ко мне с большим конвертом в руке. Она долго на меня дышала, выливая поток приторной болтовни, которую я не очень-то хорошо понимала, хотя, признаюсь, старалась вникнуть в то, что крылось за всем её нашёптыванием, за всей её самодовольной, потливой сладостью. Наконец она вытащила что-то из конверта. Это была книга Фанни Хилл, ну, та самая знаменитая грязная книжонка. Она мне её отдала. Я так и осталась стоять, держа книгу в руке, а она чуть не на цыпочках поплыла к двери, как большой резиновый шар в розовом платье, но остановилась в проёме, держась за ручку и подглядывая за мной со своей влажной, шепотливой улыбкой до ушей, которая, казалось, говорила, что она-то прекрасно знает, как я сейчас буду себя вести.

И она не ошиблась. Как только она ушла, я отворила дверь, чтобы проверить, не присела ли она за ней и не подглядывает ли в замочную скважину. В сущности говоря, мои подозрения на её счёт были недалеки от истины. Она вполне могла подглядывать. Несколько лет спустя в Нашвилле разразился колоссальный скандал: обнаружили нечто вроде сексуального кружка, члены которого обменивались друг с другом партнёрами и даже давали небольшие представления при свечах — о господи! при свечах! — в нём участвовали и учитель с женой. Вот тогда-то я и стала подозревать задним числом, что она собиралась завербовать туда и нас с Калвином. Это вполне могло быть. Во всяком случае, вмешалась полиция, учителя уволили, запретив ему учить, чему уж он там учил, и обоим пришлось покинуть город. Ну разве не жалкий конец после всего этого шушуканья, слюнявой приторности и совместного экстаза, трескотни из пособия по гигиене половой жизни, шаровидных телес, покрытых прекраснейшей кожей, влажных губ и Фанни Хилл с иллюстрациями, и что бы там ни заставляло её делать то, что она делала, и, боже ты мой, ещё при свечах! — чтобы потом всё это кончилось в замызганном полицейском суде Нашвилла? Уж не знаю, плакать тут или смеяться.

Но вернёмся ко мне. Я могла бы поплакать и над собой, если бы это не было так смешно: едва сексуальный шар выкатился, я заперла дверь, улеглась ничком на диван-кровать и читала про забавы Фанни Хилл, пока мне не стало стыдно и я не вышла на середину комнаты, с трудом унимая тошноту, и не поглядела в окно, где на подоконник осела угольная сажа, как это всегда бывает в Нашвилле, и не увидела верхушку клёна с набухшими золотыми и розовыми почками, которые от закатных лучей казались ещё ярче, и не услышала городского шума, гудков автомобилей, снующих по Хилсборо-авеню, шагов людей, возвращавшихся домой с работы, словно шёл самый обычный день. Я стояла, зная, что мне надо поскорее сбегать в лавку, пока её не закрыли, чтобы купить что-нибудь на ужин: на ужин себе, потому что Калвин в ту ночь дежурил. Но двинуться я не могла. Мысль о том, чтобы что-то варить, вызвала у меня тошноту. Есть я не хотела. Я ничего не хотела. Я стояла и хотела умереть.

В ту весну со мной так бывало раз сорок — в конце концов я, двигаясь, как сомнамбула, и стараясь не думать о том, что делаю, всё же доставала книгу, плюхалась на диван или вставала возле кухонной раковины, чтобы побыстрее закинуть книгу в потайное место, если услышу шаги, хотя дверь была заперта, либо же пряталась в ванной с этой игривой наклейкой на двери — ребёнок на горшочке. Да, именно в ванной, до того я чувствовала себя гадкой, с грязной и виноватой.

Кончилось это тем, что я швыряла книгу, вставала посреди комнаты, почему-то обычно под вечер, и глядела на корку прошлогодней сажи на подоконнике, на кленовые почки за окном, которые уже распустились в твёрдые кленовые листья, на стайку скворцов, поднимавших адский гвалт на дереве и усеявших серым помётом все его листья, а надо всем этим лился закатный свет.

И да, я ещё слушала городской шум на Хилсборо и автомобильные гудки. Эти звуки, как вся жизнь, как всё на свете — прошлое и будущее, всё-всё, — уходили от меня, пропадали, и казалось, что скоро во всём мире уже не будет ни звука и наступит непроглядная тьма, а я буду стоять в этой тьме не в силах двинуться с места.