— Старый мистер Гольдфарб оставил вам свои шахматы, — тихо сказала она, — ну да, эта часть рассказа…

— Да ну его, этого Гольдфарба! Я же вам объясняю…

Но она смотрела на него из безмятежного синего всепрощающего далека.

Он заткнулся.

— А вы знаете, почему я столько раз заводила эту пластинку? — наконец спросила она.

— Нет.

— Это началось после того, как умерла мама. Года через два. Я была ещё маленькая, чувствовала себя ужасно одинокой и заброшенной. Тогда мне достали книги для слепых. Мне, правда, было уже около шестнадцати. И когда я поставила вашу пластинку, я почему-то перестала чувствовать себя потерянной. Будто раньше не знала, где я, — понимаете, не знала, что я — в Фидлерсборо. Ваша пластинка сказала мне, где я нахожусь. Знаю, вы даже по-другому назвали наш город и старому мистеру Гольдфарбу дали другое имя, но это был именно Фидлерсборо, и я в первый раз поняла, где я живу. И тогда всё для меня переменилось. Голоса на улице стали другими. Будто я почувствовала, что все эти люди живые и внутри у них что-то происходит. И у меня внутри тоже. Я ведь раньше чувствовала, что внутри у меня что-то заледенело или что-то засорилось, ну, как кран у раковины. И вдруг это прошло. Этого больше не стало, это уже не так, понимаете? Пластинка, рассказ — из-за них мне захотелось вытянуть руку и потрогать весь мир. Я, наверное, тысячу раз заводила эту пластинку и…

Он рывком встал с кресла. Пухлая, топкая мягкость сиденья показалась ему нестерпимой. Он обернулся к ней, и собственный голос, хоть и негромкий, прозвучал скрипучим, возмущённым и злым.

— Что значит быть слепым, а? — требовательно прозвучал его голос.

Задав вопрос, он так и остался стоять посреди комнаты в зеленоватом свете от опущенных жалюзи, чувствуя, что ему сдавило грудь. Он боялся, что она услышит, как ему трудно дышать.

— Не знаю, — ответила она наконец.

Он повернулся к ней.

— Ну да, я слепая, — сказала она. — Но, понимаете, я не могу объяснить, что это такое. Когда ты слеп — это, это просто значит, что ты такой, и все. — Она помолчала, не сводя с него глаз. Потом продолжала: — Предположим, я бы вас попросила сказать, какой вы. Уверена, что вы не смогли бы ответить. Понимаете, это просто быть таким, как вы есть. Быть собой — это всё равно, что быть слепым.

Он не мог отвести от неё глаз. Она спокойно сидела на стуле у стола, сложив руки на коленях и устремив на него взгляд.

— Мне надо идти, — сказал Бред.

Он сделал шаг к двери. Она поднялась.

— Скажите…

— Что?

— Вы не сердитесь? — спросила она робко.

— Нет.

— Я сделала что-нибудь не так? — шагнув к нему, настаивала она. — С этой пластинкой… с рассказами? Но они мне очень нравятся.

— Нет, всё в порядке, — сказал он. Потом у него вырвалось: — Просто я… — И замолчал.

— Что?

— Ничего… я рад, что вы меня пригласили зайти. Но теперь мне пора.

Он подошёл к двери, взялся за ручку.

— Спасибо, что вы меня покатали, — сказала она. — Я ещё никогда не каталась так быстро.

Бредуэлл Толливер постоял на шоссе, держась правой рукой за дверцу «ягуара». Он сел в машину не сразу. Он стоял и думал о том, что она сказала.

Как это она сказала?

Она сказала: Быть собой — это всё равно что быть слепым.

Бред тихо положил на рычаг телефонную трубку и вышел в тёмный сад. С полдороги он крикнул:

— Эй, Яша! Брат Потс хочет зайти с вами поговорить.

— Очень хорошо! — откликнулся Яша из дальнего конца сада.

Минуту спустя Бред подошёл к ним; его сандалии сухо шаркали в темноте по старым кирпичам.

— Он чем-то здорово взвинчен, — сказал он. Отпил глоток кофе, потом глоток коньяка и продолжал: — По голосу слышно.

— Бедняга, — пробормотала Мэгги. — Уж не сообщили ли ему что-нибудь неприятное… — Она осеклась.

— О том, что его рак первым придёт к финишу? — закончил фразу Бред.

— О том, что он не сможет провести прощальное молебствие, — поправила она.

— Нам надо на него пойти, — сказал Бред. — У нас не будет другой возможности проверить, была ли наша жизнь благодатью.

— Помолчи, — сказала Мэгги. — Это совсем не смешно.

Сидя в тени у полуразвалившегося бельведера, Бред долго молчал. Потом, когда луна уже стала подниматься над крышей, высветив телевизионную антенну, он тихо заметил:

— Ты, сестричка, права. Это было не очень смешно.

И снова погрузился в молчание.

Яша Джонс смотрел на луну.

— Поглядите, — сказал он. — Когда я приехал, луна была в той же фазе. Я прожил здесь целый лунный цикл. — Он продолжал наблюдать за луной. — А может, время вообще остановилось и мы просидели здесь всего одно мгновение?

— Ах, Яша! — засмеялась Мэгги. — Ведь судья Котсхилл вам сказал, что в Фидлерсборо времени не существует.

Он ничего не ответил и продолжал глядеть на луну.

Когда послышался шум подъезжающей машины, Бред молча встал, пошёл по дорожке к дому и привёл оттуда брата Потса.

Его усадили у ограды, где лунный свет подал на его бледное, страдальческое лицо. От коньяка он отказался, но согласился выпить кофе. Он отвечал на каждое сказанное ему слово клюющим движением головы, как подбирающий корм тонкошеий курёнок, особенно нелепый в лунном свете. Он попросил извинения, что им помешал.

— Надеюсь, вы кончили свою поэму? — спросил Яша Джонс.

Да, кое-что у него уже готово, сказал брат Потс, но он не уверен, хорошо ли это.

— Прочтите, — попросила Мэгги. — Мы будем ужасно рады послушать.

— Будем польщены, — пробормотал Яша Джонс.

Брат Потс с мольбой поворачивал своё страдальческое лицо то к одному, то к другому.

— Всё было так странно, — сказал он. — Я старался изо всех сил, но ничего не выходило. А сегодня ночью — бах! Словно во мне что-то прорвалось, как лопается у детишек бумажный кулёк с водой. Поэтому я и решился вам помешать.

— Пожалуйста, прочтите, — шепнул Яша Джонс.

— Да, — сказал брат Потс, — но вот как получилось…

— Он помолчал, проглотил слюну, словно собираясь с духом. — Вы же знаете Красавчика… нигера… я хочу сказать, того цветного, которого казнят?

Яша Джонс еле слышно запел:

— Того, который не хочет молиться, — сказал Бред.

— Да-да, — клюнул носом брат Потс, — у меня сердце надрывается оттого, что люди превратили это в какую-то забаву. Добрые, богобоязненные прихожане держат пари, помолится он или нет. Я их увещевал и так и этак, но кое-кто из них только смеётся и говорит: ну да, он из этих упрямых, как осёл, черномазых душегубцев, но в положенный час, когда его заставят сесть на то самое, тут уж он спасует, будьте уверены! И не просто болтают, а бьются об заклад на деньги. Но если бы дело было бы только в этом, тогда ещё ладно. Они останавливают на улице брата Леона Пинкни и спрашивают, смирился уже его парень или нет. Есть и такие, кто спрашивает, не зазнался ли он сам, не задрал ли нос оттого, что его парень не желает смириться? Что-то на людей нашло, даже на хороших людей. Видно, это ожидание потопа действует так на хороших людей. Стали сами на себя непохожи. Некоторые, например, даже говорят, что, попадись им этот парень в руки, они бы уж заставили его молиться! Один — правда, он не из наших прихожан — побился об заклад, что заставит его покориться, но уж никак не при помощи молитвы, я даже слушать его не стал и ушёл. Я живу в этом городе больше двадцати пяти лет, и за эти годы многих казнили в тюрьме, но привыкнуть к этому я так и не смог. И со многими из них я молился. Видел, как некоторые из них с лёгкой душой шли на небеса. Но всё равно к тому, как они ждут электрического стула, привыкнуть не могу. Знаю, что на всё воля Божья, а вот привыкнуть к таким вещам никак не могу.