Что же касается короля, то любопытно видеть, сколь решительно и быстро в XVI веке развращенные души обращались к Богу, едва лишь касалась их хотя бы тень подлинного страдания. Положение его и в самом деле было тяжелым, и нет никакой необходимости перечислять те радости жизни, коих он лишился. Любопытно другое: этот король-распутник, король-сластолюбец, в дни своего торжества вполне достойный Панурга из знаменитого романа Рабле, в несчастье стал невероятно набожен.
Вот что писала ему сестра Маргарита Наваррская:
«Монсеньор, если и впрямь есть у Вас горячее желание, чтобы матушка Ваша пребывала в здравии, молю, обратите внимание на себя, так как она слышала, что Вы намерены предпринять этот пост, не вкушая ни мяса, ни яиц. Тем с большим основанием во всем покорная Вам сестра смеет молить Вас о том, чтобы Вы приняли к сведению и подумали, как вредна вам рыба… Верьте мне, Ваша матушка поклялась сделать так, как поступите Вы, а мне останется лишь наблюдать, как вы оба угаснете».
Смешивая, по своему обыкновению, галантность с религией, пленник предавался печальным воспоминаниям о мадемуазель д’Эйи, позднее ставшей славной герцогиней д’Этамп, незадолго перед походом обратившей своей юной красотой и прелестью на себя его внимание. Именно ее девиз, а вовсе не цвета мадам де Шатобриан, носил он на своих доспехах в памятный день битвы при Павии, будучи в действительности, а к тому же еще и стремясь казаться последним рыцарем средневековья в XVI веке.
Король был пленен, но в одном он был действительно свободен. Вот уже год как он был вдовцом, ибо кроткая и во всем весьма мало примечательная его супруга Клотильда Бургундская — королева Клод, умерла в возрасте двадцати пяти лет, почти не оставив заметного следа в истории своей страны.
И, как говорит Ги Бретон: «О ней бы никогда не вспомнили, если бы исследователю Пьеру Белону, который объездил Восток и привез из своих путешествий множество фруктовых деревьев, не пришла в голову прелестная мысль назвать ее именем сливу („ренклод“)».
Итак, в любви король был совершенно свободен и волен в выборе какой угодно пассии, если бы в его сердце место мадам де Шатобриан не начала медленно, но верно занимать скромная мадемуазель д’Эйи.
Подражая своему великому дяде Шарлю Орлеанскому, Франциск нашел подлинное утешение в поэзии. Он стал писать стихи в честь своей матери, сестры и любовницы — сочинять послания в стихах рондо, эклоги, то и дело поминая и прославляя со слезами на глазах «чудесный край, что на брегах Луары».
Вдохновленный благородным порывом патриотизма, обращался он к парламенту Франции с такими словами: «Будьте уверены в том, что к чести моей лично и Франции я предпочел сию честную тюрьму постыдному бегству и пребуду в ней столько, сколько потребует счастье и свобода моей страны».
Трудно описать чувства той печали, жалости, сострадания, безграничной преданности, самопожертвования и глубокой любви, которые Франция в едином порыве испытывала тогда к своему королю.
«Его любят до необычайного, — писал один из послов Карла V, — и каждый готов жертвовать либо жизнью, либо собственным достоянием, чтобы вызволить из неволи своего короля. Похоже, его любят сейчас так, как никогда не любили прежде, и испытывают чувства столь искренние и сильные, как ни к одному из правителей этой страны до него. Так что, без всякого сомнения, можно утверждать одно: сколь бы ни был велик выкуп, и какого бы количества золота и серебра для него ни потребовалось, он будет выплачен незамедлительно.
Но если таковы были чувства всей Франции, легко понять, какими могли быть чувства, испытываемые сестрой Франциска, Маргаритой Наваррской, чувства, которые она хранила в самой глубине своего нежного сердца. Она писала маршалу де Монморанси, товарищу и спутнику короля по годам пленения: „Истинная правда, что отныне всю свою жизнь я буду завидовать вам за оказанные ему услуги, которые я не могла и сейчас не могу оказать. Так было угодно судьбе, сделавшей для меня недоступными пути к этому; однако, надеюсь и уповаю, что Богу, узнавшему о таком горячем моем желании, будет угодно смилостивиться и даровать мне возможность или случай пожертвовать ради него чем угодно, а тем более моею жизнью“.
Случилось так, что как раз в это время Маргарита потеряла своего мужа, герцога Алансонского, бывшего одним из виновников поражения при Панин и умершего, как говорили, от огорчения в апреле 1525 года. После шестнадцати лет брака она осталась вдовой и без детей. Поэтому перед матерью, столь занятой вопросами регентства, она всеми силами старалась изобразить скорбь.
Черпая в религии силы, необходимые для сопротивления любым невзгодам, она обратилась к брату с необыкновенным письмом, полученным им в тот самый момент, когда его уже должны были перевозить из Пиццигеттоне в Испанию:
„Монсеньор, чем более вы удаляетесь от нас, тем более во мне крепнет надежда на Ваше скорое освобождение и возвращение, ибо час душевного смятения в груди человека всегда и непременно является часом чудесного творения для Бога подлинно Божественного чуда… И если сейчас Бог дал в удел Вам страдания, которые Вы вынуждены переносить, с другой стороны он наделил Вас терпением, с каким Вы их переносите, и я умоляю Вас, Монсеньор, верить в его могущество, нисколько не сомневаясь в том, что все это ниспослано Вам лишь для того, чтобы дать яснее понять и уяснить себе, насколько он вас любит, через тернии ведя к славе и величию…“
10 июня 1525 года Франциск I был отправлен на корабле в Испанию. Корабль проплывал вдоль побережья Франции, и король издалека мог видеть берега возлюбленной Родины, к которой рвалось его сердце. 17 июня он высадился в порту Паламо, а 19 июня прибыл в Барселону. Там он вновь был посажен на корабль и отвезен под стражей в Валенсию. Испанцы повсеместно встречали его с огромным уважением. „Народ Сида и Амадиса с жаром устремлялся ему навстречу, желая видеть живого героя. Женщины буквально сходили по нему с ума. В его честь устраивались спектакли, представления и даже праздники, на которых танцующий плененный король был неизменно галантным кавалером. А дочь герцога Инфантадо, донья Химена, даже заявила, что „если ей не позволят выйти замуж за короля Франции, она никогда и ни за что не выйдет замуж за кого-либо другого и непременно станет монахиней“. Так, впрочем, оно и случилось позднее — когда в 1526 году Франциск женился вторично, она и в самом деле выполнила свое обещание и ушла в монастырь.
И все же, несмотря на восхищение испанских сеньоров и простых идальго и обожание дам, наперебой горевших желанием отдаться ему при первой же возможности, положение пленника ухудшалось день ото дня. Подобный энтузиазм и симпатии к нему в народе вызвали в конце концов раздражение Карла V, повелевшего незамедлительно доставить Франциска из Валенсии в Мадрид и заточить в специально отведенной для него башне, в которой пленение его становилось час от часу все суровей и печальней. Напрасно плененный король обращался к императору с нижайшими просьбами и мольбами о личной встрече. Тот не удостаивал его ответа, меж тем как популярность узника в Испании еще более возрастала. Даже тюремное заключение стало поводом для страсти, которой король был в будущем обязан своей свободе.
Но прежде чем рассказать о ней, опишем состояние нашего героя.
Его поместили в квадратной башне Лос Лахунос, одной из самых высоких и мощных крепостных башен Мадрида, с неизменными и недреманными часовыми, охранявшими окрестности на подступах к городу, а потом перевели в мрачную старинную круглую башню Алькасар. Это узилище могло вызывать лишь самые мрачные мысли и чувства. „В него вел всего лишь один вход, и лишь одно-единственное окошко, выходящее на юг и находящееся в ста футах от земли, позволяло свету скупо проникать в мрачные залы этой темницы, расположенной недалеко от города Мансанареса. Снаружи она запиралась двойными железными решетками, вмурованными в стену… Аларкон, по-прежнему находившийся при особе плененного короля с ротой своих аркебузиров, проживал в нижнем этаже той же башни, дабы не иметь особых затруднений в наблюдении за узником“ [132].