А вы, пардон, видели когда-нибудь представителя горных республик, да что там — даже Европы или Америки, и не националиста: не гордящегося своей страной, нацией, её историей, не желающего её процветания и благополучия, и не имеющих желания поставить на место зарвавшихся в своем поведении приезжих из других стран? Я не встречал. Как, впрочем, не встречал и ни одной славянской «бригады» на территории Кавказа, зато только ленивый из них не организовал что-то подобное на территории многострадальной России-матушки.
Я не против гостей и не против соседей — грузин, армян или абхазов — на одной лестничной клетке, совершенно чётко понимая, что народы эти обладают историей не менее древней, чем наша, и так же полной несчастий и войн, заставляющих менять не только место жительства, но и свою родину. Но почему не жить в общей семье народов, а лишь по привычке пользоваться открытой при СССР кормушкой? На этой территории тоже проживают люди, и им так же тяжело, как и в прилегающих бывших республиках. Им очень не нравится, когда на детских площадках режут и освежёвывают баранов, пинают их стариков, не уважают культурные традиции, навязывая свои, и при всём притом официально просят защиты от нападок русских националистов. А ведь получалось когда-то, и энциклопедии, начиная от «Брокгауза и Эфрона» и заканчивая современными, просто пестрят фамилиями разных представителей чуть ли не всех национальностей, которыми гордится Русь.
Моя семья по отцу родом из Грозного. Когда я был там последний раз, коренное население было русским на 80 процентов, причем издревле — терским казачеством. Моя бабушка в начале 90-х умерла, оттого что не смогла перенести происходящего вокруг, дядья — кто пропал без вести, кто убит; дома — либо отняты, либо куплены за копейки. Таково тогдашнее отношение к коренному населению РФ.
История имеет одну забавную привычку — бить хвостом тех, кто в своё время поступил несправедливо, может, поэтому имеет место волна в центральной России, подымающаяся от обиды за своих братьев на бывших территориях Советского Союза, не имеющих почти нигде фактического равенства в гражданских правах.
Но даже я, человек, знающий о криминале изнутри, порой удивляюсь процентному соотношению нашего брата по национальному признаку — коренное население п нем далеко не на первом месте, хотя и является пока большинством, населяющим Российскую Федерацию.
Так вот, был бы это славянин, об оружии я даже не задумывался, но, разглядев черты лица убегающего, еле удержал себя от желания раз и навсегда отвадить его от понравившегося занятия.
И вот представьте себе, только убрали из камеры двоих, отошедших от ломок и начинающих более-менее внятно говорить и думать, как дверь открылась и ввалился маленький, заросший, с чёрными юркими глазами кавказец, с чертами лица, показавшимися знакомыми. В памяти что-то блеснуло, но было не до того, мысли плющили о потерянном, казалось, навсегда, и лишь когда стоны и вопли обрели непревзойдённую навязчивость, пришлось вспомнить о соседе.
Попросив позвать врача и получив обещание «коридорного» передать эту просьбу с надеждой появления доктора через час, я посмотрел на свернувшегося в комочек бедолагу. Ещё раз что-то заставило насторожиться. Со временем память на лица стала практически идеальной, и стоило где-нибудь, когда-нибудь обратить на долю секунды на кого-то внимание, обязательно, увидев его ещё раз, пусть даже через 10 лет и изменившегося, обязательно вспомню не только где и когда, но и при каких обстоятельствах мы встречались. Вспомнился и тот день с проткнутым колесом и украденной сумкой. Я присел на корточки, повернул его искажённое муками лицо, но спрашивать у него что-либо сейчас было бесполезно, и я отложил это, как хоть какое-то развлечение, на потом.
Удивительно, но к нему не было ни злобы, ни какого-либо желания отомстить, наоборот, ещё пришлось поделиться и чаем и сахаром-тюрьма всё-таки, а здесь и враг может стать таким же лишенцем, как и ты.
Напомнить ему о себе я не успел, меня рано с утра «подняли» в следственную комнату, а по приходу соседом был уже другой, как оказалось, такой же тщедушный наркоман-«барсеточник».
С самого первого дня я отчётливо понял, что дело моего спасения — только моя личная забота, прежде всего, из-за эксклюзивности и ужасности рассматриваемого на моём процессе. Близкие могли только поддержать, накормить, оплатить адвоката, и это тоже очень многое, хотя ничтожно мало по сравнению с тем, что пришлось сделать самому. Понятно, что основная ювелирная работа предстояла на суде, но тяжелейшей была и подготовка, в виде сбора данных, анализа материалов дел, а до того — хорошо и тонко продуманных показаний с обязательно акцентированными мотивировками, ведь именно ими и только ими будут пользоваться не только мы с адвокатом, но и представители обвинения, потому что кроме них никакой конкретики более нигде не содержится, как, в принципе, и фактов. Поэтому главным своим обвинителем на суде должен стать именно я.
Любой неудачный кусок контекста, который можно вырвать, казалось бы, из хорошо составленного текста, может быть использован и обращён против тебя же. Единственная возможность парировать — это вспомнить, что было написано до и после прочитанных предложений. Мало того, нужно восстановить и интонацию, с которой они были произнесены на допросе, а это всё вместе — более 100 томов, по несколько сот листов в каждом. Поэтому, вспомнив, что написано, необходимо ещё правильно сориентироваться и апеллировать, уничтожая эту позицию оппонента, уничижая сразу и его, но не в коем случае не как человека, а либо как профессионала, либо как плохо подготовившегося и допускающего ошибки, на которые права не имеет. При всём притом, что перед каждый выступлением обвинителя звучали мои же собственные повествования о содеянном во всех подробностях и красках, а всё, после этого сказанное прокурором, могло иметь задачу умалить произнесённые мною мотивы преступлений, а не доказать само содеянное, в чём имелось моё полное признание.
Все мы люди, все устаём, и всегда благодарны поддержке и возможному юмору. Поближе узнав друг друга, и следователь, тогда ещё И.А. Рядовский, а после и В.В. Ванин, в унисон с адвокатом уверяли, что нужно раскрыть своё настоящее «я» на суде, раскрыться душой, даже если туда захотят плюнуть — возможно, моя сущность, которую они рассмотрели, не совсем чёрная, и позволит хоть чуть перетянуть на свою сторону симпатии. Звучит фантастично, как это сделать — вообще непонятно, но, по всей видимости, отстранившись от суеты и впустив всех желающих, дав им рассмотреть всё, до мельчайших подробностей. Что-то увиденное там позволило совершиться чуду, что, в конечном итоге, предоставило мне возможность писать эти строки не с «Огненной земли» или «Чёрного дельфина», а из обычной колонии строгого режима, хоть и с грандиозным сроком, до конца которого дожить ещё надо.
С первых месяцев я начал пробовать кусочки «последнего слова», разумеется, на них же — на следователях, оперативных сотрудниках и адвокатах. Их искушённость и разборчивость в характерах и душах человеческих позволяла не только избежать ошибок, но и найти места и нюансы, которые необходимо выделять. Впрочем, понимая и часто подчёркивая мои занятия на них, они не только не противились, но даже старались помочь, и не безрезультатно.
Вообще, было интересно, это общение стало полигоном для обеих сторон, и проигравших не оказалось.
Бывали «допросы», продолжавшиеся с утра до возможно допустимого вечернего времени, а после интереснейших диалогов листы бумаги или дисплеи компьютеров, где должны были быть протоколы, не отражали ровным счётом ничего.
Со временем я ощутил между участниками этих «бесед» появившееся и отдававшее обоюдным расположением друг к другу чувство, подобное «стокгольмскому синдрому», при котором заложники начинают испытывать симпатию к террористам. В нашем же случае всё это происходило в оболочке всё более увеличивающегося взаимного уважения.