— Милая квартирка, это тебе устроил дядюшка из Калифорнии? — небрежно спросил я и огляделся.
Обстановка здесь была довольно пестрая: старинный темный комод и элегантные кресла с асимметричным курительным столиком, мягкий, черный с серым, ковер и удобный широкий диван, на стенах — современные картины, а под ними — видавшая виды полка с книгами и оловянными кружками, словом, с бору по сосенке. В целом Катаржинин «кабинет» выглядел не только уютным и комфортабельным, но и гармоничным, весь этот стилевой разнобой был подобран так умело, что излучал согласие и покой.
Я нахально устроился в одном из клубных кресел, стоящих возле имитации английского камина.
— Уж извини, что говорю по-чешски, — фамильярно бросил я. — Ты, как понимаю, настроилась на немецкий, но при желании мы сумеем договориться.
На столике стояла початая бутылка «Хеннесси» и две огромные кружки. Я налил себе одну из них, поднял ее в направлении окаменевшей мисс Ядран и произнес благожелательным тоном:
— За здоровье самой красивой и самой дорогой из всех туземных и заграничных девок! Girls of all countries, united![16]
И выпил.
Наконец она зашевелилась. Ступила два шажка, и с ее подкрашенных в розовый цвет губ сорвались два слова:
— Чего хочешь?
Я засмеялся.
— Погоди, погоди… «Чего хочешь?» — это что, такой разговорный оборот? Was willst du? Пфуй, das ist unerhört. Ich kann mich nicht genug wandern. Schämen Sie sich, Katherine![17]
— Чего хочешь? — повторила она и сделала еще два шажка, а ее правая рука вдруг дернулась и прикрыла шею. Движение показалось мне таким искусственным, мертвым, что я снова представил себе паноптикум, но теперь уже в деталях — с Наполеоном, Цезарем, Александром Македонским и мадам Помпадур, а самое привлекательное — фигура с подвижными бедрами и зеркалом вместо лица. Между тем Катаржина в третий раз произнесла все те же два кратких слова. Я пожал плечами.
— Ну что я могу сказать? По-моему, слово за тобой.
Наконец- то она снова превратилась в живое существо. Покачала головой, пригнулась к креслу и произнесла:
— Ты украл мой блокнот, я знаю.
— Именно так, — согласился я, — украл. Спасибо, что выбрала подходящее выражение. Одно свинство стоит другого. Значит, нам теперь будет легче разговаривать. Я вор, а ты курва, если уж выражаться точно. Но это по форме, а по содержанию — величины несравнимые.
Эти циничные фразы срывались у меня с языка удивительно гладко, но при этом я чувствовал себя как-то странно: точно все происходило не наяву, а во сне. Неужели я и в самом деле разговариваю так с недостижимой, божественной Катаржиной?…
— Я так и думала, что ты придешь, — чужим, бесцветным голосом произнесла она, — что мы как-то столкнемся.
Я чуть заметно поклонился.
— Ты очень предусмотрительная и умная девица. Впрочем, я никогда не сомневался в твоих талантах. Но то, что у тебя есть и другие, более практичные способности… Извини, человек не может знать все.
— Я тебя понимаю, — твердо и холодно заявила она. — Итак, сколько?
Смысл вопроса дошел до меня только тогда, когда она повернулась к столику, взяла сумочку (из кожи американского бизона, если я правильно расшифровал сокращение «сум. ам. биз.», приписанное в блокноте следом за инициалами ВГ и стандартной суммой 200 м. в июне) и многозначительно щелкнула патентованным замочком. Меня охватила внезапная ярость. Откинувшись на спинку кресла, я еле-еле удержался, чтобы не хватить Катаржину по голове одной из стоящих на столике кружек.
— Сколько? — повторила она, уже с нетерпением. — Сто пятьдесят долларов хватит?
Я поднялся с кресла и встал напротив нее, наши взгляды встретились, мы смотрели друг другу в глаза так твердо и напряженно, что, если бы один из нас отклонился назад, второй, наверно, упал бы.
— Ты представляешь себе, что такое сто пятьдесят долларов, если перевести их в тузексовые боны? Ну, скажем, отрез английской шерсти на пять мужских костюмов…
— Может, добавишь еще пять кусков на пошив? — прервал я.
— Пять тысяч крон?… — пробормотала она. — Это… ты серьезно?…
— Нет, — хрипло вырвалось у меня, — конечно, нет. Но вот это очень серьезно…
Я размахнулся и ударил ее изо всех сил. Физиономия Катаржины в буквальном смысле сплющилась, голова взвилась, точно мяч после углового удара, и отскочила на светло-серый пружинистый диван. Не успела Катаржина опомниться, как я набросился на нее, схватил за волосы и грубо встряхнул.
— Ты соображаешь, что говоришь, стерва?… Думаешь, я такой же подонок, как и ты?…
Я ощущал, как ее волосы трещат у меня в кулаке, она корчилась от боли, но я не сомневался, что мне гораздо больнее, потому что за нею, за этой болью, стояла невыносимая, смертельная обида.
— Ради Бога, прошу тебя… — выдохнула она, в ее манящих, по-детски невинных темно-карих глазах стояли слезы. — Борек!..
Больше она ничего не успела сказать, потому что я приподнял ее, изо всех сил прижал к себе и отчаянно поцеловал. И сразу же оттолкнул. Она рухнула на диван точно подкошенная.
— Я люблю тебя, люблю! — закричал я, совершенно теряя голову, и голос у меня дрожал и ломался, срываясь чуть ли не на визг. — Я тебя люблю, если ты вообще можешь себе представить, что это значит, если у тебя осталась хоть частичка сердца… А ты… Сто пятьдесят долларов… И готова еще торговаться… Да я лучше убью тебя… Убью!
И вдруг я отключился, меня охватила такая страшная усталость, что я потерял дар речи, обессилел и уже не мог сообразить, зачем, собственно говоря, я за нею ходил, что тут делаю. Я сам себе казался глупым, убогим, а главное, бессмысленным, как побитый Дон Кихот, чья смешная фигура на тощей кобыленке, вырезанная из дерева, торчала на полочке над камином. О какой чести, гордости и морали можно говорить там, где в расчет берутся только деньги, где каждый поцелуй, каждое ласковое прикосновение порождаются не чувством, а другими, куда более материальными причинами.
Катаржина лежала на диване, лицо закрыто вспутанной гривой светло-золотистых волос, тело странно изогнуто, ладони крепко прижаты к ребрам, узкая юбка задрана чуть ли не до пояса. Возле дивана валялась одна туфля из крокодиловой кожи, я со злостью пихнул ее, так что она отлетела к дверям. Подошел к столику, налил себе в кружку золотистого «Хеннесси», приготовленного для очередного клиента, и приказал:
— Вставай!
Очень медленно, осторожно она подняла голову, опираясь на локти, согнула ноги и спустила их на пол, потом выпрямила стан и привычным движением руки откинула назад волосы, но тут же опустила руку на диван и всем весом налегла на нее. Но не встала.
Я подал ей кружку, она молча взяла ее и немного отпила. Потом поднялась, поставила кружку на столик, провела руками по телу, оправляя платье, и произнесла:
— Ты мне никогда не говорил…
— Меня еще никто в жизни так не обманывал.
Она механически кивнула.
— Понимаю…
— Ничего ты не понимаешь! Ничего ты не можешь понять!..
— Я думала, тебе нравится Зузана.
— «Твое лицо мне снится, точно сказка, мне лишь твоя нужна на свете ласка…» — не слишком кстати вспомнилась мне оперная ария. — И вдруг оказывается, что это лицо принадлежит стерве… Ты все еще считаешь, что понимаешь меня?…
Она ничего не сказала. Подошла к дверям и надела туфлю. Потом пригладила волосы и кончиками пальцев прикоснулась к левой, кроваво-красной щеке. Если глаза меня не подводили, скула начала припухать. Наконец она произнесла:
— Что сделаешь с моим блокнотом?
— Не знаю, — ответил я.
— Не вернешь его… за любую цену?
Она почувствовала двусмысленность вопроса и тут же добавила:
— Нет, я не говорю о деньгах, но…
Ей удалось страдальчески склонить голову и потупить глаза, и вот уже передо мною стояла прежняя Катаржина, удивительно прекрасное, манящее создание, несмотря на опухшую щеку, взлохмаченные волосы и размазанный слезами макияж. Еще минута — и я упаду к ее ногам, пронеслось у меня в голове.