Один раз в неделю к тетке прибывают гости. Это две, всегда одни и те же, старухи: Симочка и Варенька. В гостиной снимаются чехлы с мебели, и она предстает в какой-то растерянной обнаженности. Атлас обивки кажется каким-то чересчур новым, и даже мягкие пуфы не только не манят присесть на них, но, кажется, негодующе топорщатся, словно хотят сказать: «Помилуйте, да откуда вы взяли, что на нас можно садиться, как это вам пришло в голову? Вы сами по себе, мы сами по себе, и все здесь, запомните это, само по себе…»

Под потолком вспыхивала бронзовая семирожковая электрическая люстра. К дивану подкатывался на колесиках маленький столик, и на нем в крохотных чашечках сервировался чай или кофе с кондитерским печеньем. Он никому не доставлял удовольствия, да и самое понятие об удовольствии было бы до бестактности неуместным здесь, в этой чопорной обстановке. Три старушки чинно беседовали о чем-то вполголоса положенное время, по очереди улыбались, по очереди говорили, по очереди вздыхали, покачивая головами, и затем гостьи неслышно расходились, унося с собой принесенную ими скуку, но, увы, оставляя незыблемой ту, которая нависала в комнатах до их появления.

Отец и мама редко бывали дома. Я оставался по целым дням на попечении Аксюши. С утра нам приносили в комнату чай с обязательным тортом из лучшей кондитерской. Приторный вкус душистых сбитых сливок скоро мне так надоел, что я охотно вернулся бы к нашим домашним булочкам с изюмом. После чая я смотрел с надеждой в окно: колышет ли ветер хвосты у извозчичьих лошадей, стоявших на углу переулка. От этого зависело, будет ли прогулка. Я снова, конечно, успел немного простудиться. Но если даже хвосты висели спокойно, прогулки были нерадостны. Особенно с Аксюшей. Сама боясь заблудиться, она обходила всегда тот же самый квартал и, подойдя к подъезду с другой стороны, объявляла гулянье оконченным. Единственное, на что можно было полюбоваться, — это учение новобранцев во дворе казармы, кажется, Преображенского полка, находившемся на пути. Молодые неуклюжие солдаты толпились кучей, раздавался невнятный вскрик команды, и кто-нибудь из них, с винтовкой наперевес, бежал через двор вразвалку и, хекая, всаживал штык в изодранную мешковину, набитую сеном; так — часами. Неинтересно и однообразно. А дома все то же: стремительно подшаркивая туфлей, в дверях возникала тетя Машура, сыпались распоряжения: Дуняше — категорические, Аксюше — более мягкие, облеченные в форму советов. «Вы бы здесь проветрили, милая? А? Лампочку надо светлее, я скажу. Торт у вас был к чаю? Как, опять шоколадный? Ему надоест каждый день то же самое. Дуняша! Завтра миндальный закажете! Любишь миндальный?» И с тем же подшаркиваньем она улетает в самый дальний конец анфилады, где спальня ее. В эту спальню не входит никто, никогда. Наступает время обеда. Иду в столовую с Верой. Подходят и папа, и мама. Садимся. Тетка жмет электрический желудь звонка на шнуре, свисающем с люстры над самым столом. Возникает Дуняша и суп разливает. Но и суп здесь чужой, и дичь с парниковым бледным салатом, и яблочный мусс — все чужое, безвкусное. Все здесь кажется мне одинаковым: вкус у супов, у тортов, у комнат — тот же самый, парадный и вялый.

Иногда, вечером, заказав по телефону таксомотор, папа с мамой едут к кому-нибудь из родни и берут меня тоже. Это уже интересно. Все, начиная с телефонного звонка. Вырвавшись из серо-коричневого строя доходных высокоэтажных домов на набережную, машина везет нас на Галерную к тете Мусе, на Захарьевскую к Жомини или к Граббе. Я вижу просторные, богато обставленные квартиры, но все они уютные и интересные; в них живут, ими пользуются, и возвращенье на Ковенский становится еще более тяжкой необходимостью… В гостях, среди взрослых, тоже не так уж интересно. Исключение — дом графов Граббе. Там много девочек. Самая старшая — уже барышня, Маруся, подруга сестры. Младшая, Анночка, моего возраста: как и мне, ей недавно исполнилось шесть. Но мы ездим к ним редко. Возвращаемся на извозчике. Отдаются в ушах перечмоком копыт перекрестки. И опять та же лестница, тот же швейцар, и та же Дуняша встречает в передней, помогая раздеться.

Я скучал по своим книгам, игрушкам, по Аксюшиной керосинке, которая уже не горела по утрам, кипятя мой чай или какао, по масленым гренкам, поджаренным на огне топящихся голландских печей.

Прогулки с Верой днем интересней всего. Мы с ней долго ходим по улицам. Мимо нас незнакомые извозчики на незнакомых лошадях везут неизвестно куда незнакомых людей. А по другую сторону тянутся витрины. В каждой есть на что посмотреть. Нет конца вопросам: «А это что, а зачем это?» Но после одного недавнего случая она больше со мной не гуляет. Это случилось у витрины игрушечного магазина. Посреди других игрушек — слон в зеленом кафтане сидел на качалке с газетой. Слон был плоский, из тисненого картона, но при каждом качании у него из-под хобота показывался кончик совсем настоящего розового языка, мясистого и даже с пупырышками. Этот язычок ошеломил меня, и я потребовал слона себе. Цена, обозначенная тут же на витрине, — пять рублей — показалась Вере очень высокой, тем более что она понимала кратковременность этой забавы и то, как быстро язык в моих руках начнет жить самостоятельно от слона. Был рев… тут же на улице… потом дома. Долгий, настойчивый рев… Ощущенье большой, непоправимой горечи. Жизнь без слона, показывающего язык, ничего хорошего мне не сулила… Так и кончились наши прогулки с сестрой…

Наконец, едем обратно, домой. Позади — опостылевший Петроград. Рана, причиненная слоном, уже зарубцевалась. Радостно встретить все на своих местах, но уже спустя несколько дней время и здесь становится таким же давящим. Так же ожидается почта. Флажки на карте театра военных действий застыли почти в неподвижности… От братьев почти нет писем. Изредка открытки, что живы и здоровы. И все догадываются — значит, были бои. Томительные сумерки длятся целыми днями. Я все больше предоставлен самому себе…

Наметился перелом к весне. Дни стали заметно удлиняться, когда под вечер с почты нам принесли телеграмму. Узналось: в ночной атаке под Ломжей… полк понес большие потери… Кока… без вести…

Что-то сразу всех придавило. Навалилось и не отпускало. Мама… Отец опасался за ее рассудок. Но помочь было нечем. Все вместе и каждый отдельно, по-своему, сам для себя, пытались поднять эту тяжесть и… не могли. Неужели его не найдут? «Если нет среди раненых, значит… значит, нет и в живых», — настойчиво повторяла мама. Переслушав все толки прислуги о том, что он, наверно, в плену, а может быть даже, позднее, оттуда напишет, я об этом обмолвился маме. Не забуду, каким негодованием зазвенел ее голос: «Так могут думать другие, кто вовсе… не знал… его… Ты так думать не смеешь! Не смеешь!» В эти же дни мне пришлось услышать, как у нее неожиданно, вне всякой связи с разговором, с какой-то, может быть, и ей самой непонятною болью, вдруг вырвалось, будто самой себе на что-то она отвечала: «А Тухачевский жив!» (В ту же ночь пропал без вести и Тухачевский). Приходили письма, известия о погибших офицерах. Знакомые имена. Убит был Энгельгардт — не Борис, а младший брат его, Игорь — совсем еще мальчик. Он тоже как-то раз или два был у нас… и другие… шесть офицеров сразу… Но о Коке никаких известий больше не было. Так прошел месяц.

И пришла еще одна телеграмма. Во время перемирия немцы сами указали, где тело Коки. Оно лежало на бруствере окопа, из которого в ту ночь выбили немцев. Они отошли, но окоп оставался весь месяц ничьим окопом, на ничьей земле, между передовыми линиями враждующих сторон…

Так кончались посвященные его памяти стихи, напечатанные, кажется, в приложении к «Новому Времени» офицером-однополчанином, князем Федором Касаткиным-Ростовским. Довольно слабому и многословному обычно поэту удалось в этот раз найти какую-то искреннюю и теплую ноту… Накануне атаки они вдвоем с Кокой сидели весь вечер и читали друг другу стихи. Кока тоже читал… те самые, что потом нашлись в кармане его мундира…