Тем не менее я решил идти и высунул голову из кустов, которые использовал как раздевалку. И неожиданно для себя вижу, что пялюсь прямо на Шайена, шагах в двадцати от меня. Я и глазом моргнуть не успел, как он пустил в меня стрелу. И, казалось, летит она по воздуху так медленно-медленно, и вся сложность заключалась только в том, что и я тоже от неё увёртывался медленно-медленно, как будто окунулся в бочонок патоки. А железному наконечнику треугольной формы, с краями острыми, как бритва, видать, очень полюбился мой нос, потому как куда бы я этот нос не поворачивал, наконечник гонялся за ним. Хочу сказать, что так почудилось. Мерещилось как будто я кувыркаюсь, кувыркаюсь, а стрела словно приручена и повторяет каждый виток и поворот всего в каких-то долях дюйма от моего носяры. На самом деле произошло все это в какие-то мгновения — стрела пропала, Шайен упал на землю мёртвый, а в поле зрения возник кавалерист — капрал с дымящимся ружьём.

— Мать честная! — сказал он, — ну, и место же ты выбрал, чтоб наложить кучу!

Вот оказывается, чем — он подумал — я занимался тут, в кустах. И что мне оставалось делать, как не осклабиться в улыбке?

— Забирайся, — сказал он и показал на круп своей лошади. — Ну, как, не больно?

Тут краем глаза я заметил, что стрела застряла в полях шляпы, причём, настолько близко к правому виску, насколько это вообще возможно, чтобы при этом не поцарапать кожу. Но если посмотреть со стороны капрала — перо сначала, потом наконечник, — то, наверное, казалось, что стрела эта пронзила мне башку. Я отбрасываю стрелу в сторону, запрыгиваю на лошадь позади него и мы возвращаемся в селение.

И вот мы уже едем нижним краем стойбища тип и, и капрал этот пускает лошадь рысью навстречу небольшой группе людей в синих мундирах. Мы соскакиваем с лошади и капрал козыряет какому-то человеку.

— Сэр, — докладывает он, — мною произведена разведка ме…

— Минутку, — перебивает его этот офицер и поворачивается ко мне. А я стою себе немного в стороне и пытаюсь сообразить, где это я, потому что солдаты так и шныряют туда-сюда, туда-сюда; типи обыскивают, грабят, сгоняют в кучу шайенских женщин и детей, в один табун сводят захваченных индейских пони…

Я едва узнаю место, где прожил не одну неделю.

— Солдат! — рявкает этот офицер. — Извольте подойти ко мне!

Я подхожу, потому как вижу, что это он обращается ко мне. Внешность у него приятная, он высок ростом, хорошо сложен и, как припоминаю, на воротничке его форменной рубашки вышито по две звезды с каждой стороны. А ещё у него пшеничные усы и длинные светлые волосы, вьющиеся, доходящие до плеч.

Его голубые глаза смотрят холодно и колюче, а брови до того бесцветные, что замечаешь их только потому, что они кустисты. И голосом «как терка» он приказывает:

— Застегните ваш китель!

Я немедленно приступаю к выполнению приказа. А он говорит:

— Считайте себя под арестом! Доложить о себе начальнику сержантского караула!

Тут капрал, подобравший меня, ещё раз решил оказать мне поддержку.

— С вашего позволения, господин генерал, — говорит он, — этого солдата я нашёл в кустах, и чтобы его спасти пришлось убить индейца. В голову ему угодила стрела и, по-моему, бедняга просто малость спятил.

Намекать дальше мне не надо было, я наклонил голову набок, немного выпучил глаза и вывалил язык.

Лицо генерала исказила раздраженная гримаса:

— Ладно, уберите его отсюда. Тут в конце концов боевой штаб, а не психиатрическая лечебница.

— Господин генерал! — обратился ещё раз мой благодетель. — Разрешите доложить о результатах разведки…

— И не подумаю! — отрезал тот. — Большой ценности они представлять собой не могут, если вы вместо того, чтобы наблюдать за перемещениями противника, занимались спасением придурков.

Он резко обернулся к нам спиной и сообщил своей свите:

— Итак, я принял решение — пустить захваченных индейских пони в расход. Перестрелять всех до единого!

Среди офицеров один был такой крепко сбитый, отеческого вида, у него ещё из-под шляпы выглядывала седина. Я видел, что он смотрит на меня и глаза у него смеются, словно он меня раскусил. Но теперь, после этих слов генерала, он встревожился и пустился возражать.

— В табуне восемь сотен лошадей, — говорит он. — Может, не надо расходовать патроны почем зря.

— Я уже принял решение пе-ре-стре-лять, — говорит генерал, — и не нуждаюсь, Бентин, в ваших соображениях на этот счёт.

Бентин долго-долго смотрит на генерала с нескрываемым презрением, а потом этим своим доброжелательным тоном говорит капралу, который вместе со мной все ещё стоит неподалёку от него:

— Соберите-ка лучше, голубчик, команду, человек пятнадцать, — и ступайте, предайте казни всех наших четвероногих пленников. Ну, а если выйдут патроны — сходите к утесам, позаимствуйте у Шайенов.

Капрал отдает ему честь, я тоже, и, клянусь, он подмигивает мне. Генерал, однако, ничего этого не видит — он энергично вышагивает вперёд-назад в элегантных сапожках, отдавая приказы солдатам и офицерам, один из которых, видать, был капельмейстером оркестра, потому что вскоре этот самый оркестр заиграл.

Когда мы уже отошли на некоторое расстояние, капрал мне и говорит:

— Думал, у тебя хватит ума не попадаться Крепкому Заду Кастеру с расстегнутым кителем. Редкий сукин сын, верно? Чёрт побери, если б какой-нибудь Шайен всадил бы пулю в его медный лоб, то я бы ему приплатил!

На что я ему говорю:

— А вот Бентин — человек, вроде, неплохой.

— Неплохой?! — воскликнул капрал, прямо-таки взрываясь в ответ на мою сдержанную похвалу. — Да парни из его роты тебя убили бы на месте, если б ты не признал, что он самый лучший офицер, что когда-либо служил в американской, чёрт её дери, кавалерии!

— Именно это я и хотел сказать, — говорю я.

А на самом же деле я в это время стремился улучить мгновение, чтобы драпануть от него и попасть туда, куда сгоняли пленных.

— Видал, как он посмотрел на Кастера? Ни в грош его не ставит, определённо скажу тебе. Конечно, против субординации не попрёшь, но ведь и оставить это просто так — тоже нельзя, и полковник не оставит. Он сейчас и правда серьёзно беспокоится за майора Эллиота. А Крепкий Зад на его поиски разъезд не пошлет, нет не пошлёт. Так что, вот это я на самом деле там и делал, когда с тобой столкнулся. Ты, кстати, случайно, не видел никого из его ребят?

— Нет, не видел, — говорю.

Вот тогда-то я и понял, что это Шайены в густой траве на том берегу скорей всего уничтожили команду Эллиота. Шайен мудро я поступил, выбросив эту бляху со шляпы к чертям собачьим…

— Бентин с Эллиотом вместе в войну служили, — объяснил капрал. — Ну, да ладно, придется теперь заняться лошадьми. А тебе лучше, если сможешь, найти свой карабин. И моли ещё Бога, что Кастер не заметил, то ты его потерял. А то как цыпленка распластает тебя на снегу и всыпет горячих.

— Да, я оставил его у одного салаги, — говорю я, потому что обучился военному жаргону, когда оказался среди солдат после сражения у Соломоновой протоки. — Пойду принесу…

— Лады! Тогда давай — одна нога здесь, другая там — бего-о-ом марш! И намотай себе на ус, я на тебя глаз положил, — говорит он, обращаясь теперь со мной, как сержант с новобранцем. Вот как оно среди белых — всё зависит от чина, а я-то было совсем забыл, как быстро могут меняться взаимоотношения.

Вскоре, как только между нами оказалось несколько человек и лошадей, я повернул к загородке с пленными: в центре селения поставили несколько типи и согнали туда женщин и детей. Приблизившись, я услышал скорбную песню-плач Шайенов. Понятно, что типи эти охранялись солдатами, вот и принялся я обмозговывать, как бы мне туда проникнуть. Потому как при этом вовсе не собирался рассказывать, зачем я это делаю.

Кроме того, мне совсем не улыбалось, чтоб меня захомутал ещё кто-нибудь и дал бы ещё какое-то особое задание. Мое недавнее нелегкое положение белого среди индейцев буквально ничто по сравнению с моим нынешним положением. Я и так едва волочил ноги в огромных сапожищах, шляпа держалась у меня на одних ушах, а френч сидел на мне, как на корове седло…