— Пожевать есть чего? — обратился тут ко мне какой-то солдатик, закутанный в индейское одеяло. Я покачал головой. В его мутных глазах отражались пляшущие языки огня.

— Ну, не молодчина ли этот Крепкий Зад! — заговорил он. — Здорово придумал: оставил нас без шинелей, без жратвы. Не иначе как получит за это ещё одну медаль.

С другого боку послышалось:

— Свою-то шинель, небось, прихватил, а заодно и мяса с полтуши не меньше, и бьюсь об заклад в эту самую минуту его денщик как раз жарит, варит…

— Лафа же некоторым, верно, парни? — это сказал парень с мутными глазами, а кто-то другой шикнул на него — ещё Крепкий Зад услышит.

— Да пошёл он! — ответил Мутноглазый. — Что он мне сделает? Паек что ли урежет?

На что другой ему ответил:

— Прикажет вырыть холодную, прямо тут, в снегу, и посадит туда тебя. Вот так вот!

— Да ты что?! — спросил я, стараясь выглядеть своим в этой компании.

— Что «что»? Да то самое! Ты, небось, новобранец, а то б знал: в прошлом году летом, во время кампании, он так и сделал. Вон спроси у Гилберта, — и кивнул на длинного тощего солдата с крючковатым носом и пышными бакенбардами, который тер озябшие руки, протянув их поближе к костру. Тот подтвердил:

— Точно. Мы тогда были как раз в походе — и «губы» у него под рукой не было. И вот несколько парней припозднились на вечернюю поверку. Так он приказал вырыть яму, где-то десять на десять и глубиной, может, ярдов пять, посадил нас всех туда, а сверху приказал накрыть досками. Пекло было жуткое, а нас там как сельдей в бочке, не продохнуть…

— А сам зато свалил спокойненько в самоволку — к своей бабе, — перебил Мутноглазый. — Смылся как раз в разгар индейской компании. И знаешь, что ему было? На год отстранили от должности! Так он поехал к своей тёще в Мичиган, и весь год только и делал, что удил рыбу!

И вновь вмешался Гилберт:

— Ну, тут я его не осуждаю, хоть он и сукин сын, глаза б мои его не видели, потому как было ради чего ехать — она у него и впрямь краля — пальчики оближешь.

— Прямо уж… — подыгрываю. Я уже вполне согрелся и стал подумывать о деле.

— А то нет! Ты что, никогда не видел миссис Кастер? Уж можешь мне поверить, как увидишь — так колом встанет, аж выть захочется! А поделиться не с кем… ха-ха… — кроме доньи Ладони. Вот тебе и вся разница между солдатом и генералом. Кстати, никто не хочет смотаться к пленным и подыскать какую-нибудь скво — старую каргу?

Дальше разговор вконец низвёлся до похабщины, что вряд ли станет для вас чем-то неожиданным, если вы имеете хоть какое-то представление об армии. Так что я бочком-бочком и скользнул в темноту — пошёл обшаривать лагерь. В конце концов я пришёл сюда не затем, чтобы слушать непристойности. Но чтобы убрать Кастера, нужно было первым делом его найти, при этом, заметьте, не вызывая подозрений. А я отнюдь не пожарная каланча, чтобы смотреть поверх голов — да и голов-то здесь было сотен семь, не меньше.

Пленники содержались особняком; у них горело два небольших костра; у костров на земле, завернувшись в одеяла, спали женщины, многие вместе с детьми. Краснокожий есть краснокожий, он будет спать, что бы ни случилось. Индейских лошадок сгуртовали в стороне и от кавалерийских жеребцов их отделяла широкая полоса. Животные заметно нервничали.

Я облазил весь бивак, а раскинулся он, изрядно растянувшись, да и к тому же его ярко высвечивали огромные костры; солдаты намерзлись, намотались, проголодались — эх, какую резню могли б устроить каких-нибудь три-четыре десятка индейцев. Но индейцы были кто разбит, а кто одурачен тем же Кастером. Да и потом вообще: какой индеец воюет ночью? Кастер мог и не выставлять охранение. А чего ему было бояться — ведь на всю округу был всего лишь один боеспособный противник.

И это был я. В конце концов мне методом исключения Шайен удалось его вычислить. У подножия небольшой высотки пылал офицерный костёр, но генерала там не оказалось. В гордом одиночестве он сидел наверху. У него был своей отдельный небольшой костёр и при его желтом свете он что-то писал. Лишь ординарец генерала, в смысле его денщик, время от времени появлялся у костра и подкладывал в огонь поленце-другое. Дрова он брал у команды бедолаг, что всю ночь напролет рубили их в лесу и носили в лагерь.

И вот, когда они в очередной раз принесли дрова, я принялся помогать им складывать поленья в штабеля, против чего никто из них не возражал. Сам же я выжидал, пока за дровами придет этот самый денщик, что он в конце концов и сделал; к тому моменту я уже валился с ног: ни согнуть, ни разогнуть спину не мог, и проклинал нерадивость всех денщиков на свете.

— Ну и как там генерал? — спрашиваю.

Тут надо вам объяснить, что денщиком может быть не каждый, а лишь человек особого склада: он должен уметь подать шинельку, прислуживать за столом, а потом ещё и выкопать гальюн и, насколько знаю, подтереть своему хозяину щепетильное место. Но на этом месте вся его щепетильность и заканчивается, а с остальными он и груб, нагл, и заносчив до безобразия.

— А тебе то что? — роняет он через плечо. — Ты давай — пошевеливайся! Подай-ка лучше два чурбачка посуше.

— Да мне-то что — мне ничего. Я просто подумал — измотался старик. Небось, с ног валится?

Денщик хмыкнул с чувством сопричастности к Великому Заду.

— Хм-м… Жди — как же! Скорее вся армия свалится с ног, чем генерал. Да он здесь задаст перцу любому, в любое время суток. Ты думаешь это ему нужно поспать да пожрать? Он что — встретили индейцев, порубили на бифштексы, — он и сыт. Ему хватит. А если и велел стать биваком, то только ради таких слабаков, как ты.

— А-а-а… То-то я гляжу, что он не спит, не ест, а что-то пишет и пишет, — замечаю я.

— Да-а-а, — с любовью отвечает денщик, — разумеется, пишет! Письмо супруге — миссис Кастер, Он пишет ей чуть ли не каждый день.

В то время, как вы догадываетесь, почтовых ящиков в прерии не было. Так что когда Кастер отправлял свои письма по почте — это означало, что он попросту отправлял нарочного за многие сотни миль — в неизвестность. Но денщика это не волновало: он уже оседлал любимого конька и принялся взахлеб расписывать достоинства Крепкого Зада — и вскоре мне стало до того тошно, что, честное слово, я бы с большим удовольствием просидел все это время своим собственным голым задом на кактусе, чем слушать этот бред сивой кобылы.

Но когда я уж было решил, что снискал благоволение Задового холуя он вдруг заткнулся и подозрительно покосился в мою сторону.

— Слушай, а ты, часом, не метишь на мое место, а?

— Нет, что вы, что вы, сэр, — замахал я на него руками. — Упаси Боже! Признаться, для этого я слишком туп. Но я без ума от героев. Возможно, потому как сам немного трусоват. Честно скажу, во время последней атаки я сегодня чуть в штаны не наложил. И знаете, что меня спасло от такого позора? Гляжу, а впереди лавы сам генерал, на лихом коне, волосы дыбом — развеваются на ветру; он нам машет рукой — мол, за мной, ребята, вперёд! Вот это я понимаю — герой! Хорошо вам, сэр, все время быть рядом с ним…

При этом я скорчил такую умиленную, обожающую рожу, что он клюнул.

— Ладно, — говорит он, — хочешь понести вместо меня дрова? Думаю, ничего страшного не будет, если ты донесешь их до подножия и оттуда, так и быть, посмотришь на генерала. Запомни, это высокая честь! Только тебе, по дружбе. Больше никому. Ну их засранцев…

— Увидеть генерала… так близко! Да, я об этом и мечтать не мог! — Тут я аж зубами заскрипел, но совсем не по той причине, по какой, небось, подумал этот холуй. — Да за такое счастье… Послушай, а что если… месячное жалованье за ещё большую честь: самому подложить дрова в костёр такого великого человека!

От такого предложения он сперва опешил и даже возмутился, но не настолько, чтобы не дать себя уговорить. Я написал ему расписку — разумеется, от чужого имени — на то, что как только получу жалование, то тут же обязуюсь отдать ему 13 (тринадцать) долларов (что составляло месячное жалование рядового) за право единовременно и самолично отнести дрова на вершину вышеупомянутого бугра и сунуть их в генеральский костёр, после чего незамедлительно спуститься вниз. В чём и подписался — тем же именем.