— Привет, парень! — сказал он, показав жёлтые зубы. Тут рядом возник какой-то индеец, стянул с себя мокасины и сунул этому закопчёному молодцу, а тот, разглядев этот товар повнимательнее, покачал головой. Тогда краснокожий стянул с себя рубаху грубой шерсти — мануфактурного производства — чёрную от жира, и тоже сунул ему.

Тут немытый поднимает вверх указательный палец, согнутый пополам, и говорит:

— Половинку, только половинку! Понял, ты, чёрная задница? — Потом хватает ржавый черпак, лезет в бочонок, зачерпывает и сует индейцу, а тот одним махом опрокидывает его себе в глотку.

— Выпей, приятель, я угощаю, — предлагает этот белый вашему покорному слуге.

Я смотрю на него и молчу, а он продолжает:

— Нет, не это дерьмо. У меня есть бутылка настоящего… — Он выуживает какую-то бутылку из мешка, что лежит на земле, засунув туда предварительно рубаху и мокасины, которые только что заполучил. — Там, в бочонке, на каждый галлон одна пинта виски, а ещё — порох, табак, сера, чёрный перец. Остальное — вода. Этим вонючкам один чёрт. Но тут у меня — настоящий товар — провалиться мне на этом месте! На, промочи горло. — И сует мне бутылку.

— Нет, спасибо, — говорю я.

— Ну, ладно, всё равно не уходи. Посиди, поболтай со мной. С этими красножопым не разговоришься.

Тут он запрокидывает голову и льет содержимое бутылки себе в глотку, а один из краснокожих — Шайен, судя по косичкам, увидев такое дело, подходит к нему нетвёрдым шагом, а он ему сапогом между ног — бац! — тот рухнул на пол и отключился. Остальные на всю эту сцену — ноль внимания.

А немытый бутылку опустил и продолжает говорить как ни в чем не бывало:

— Ну, вечером-то я, конечно, возвращаюсь в форт, обедаю с комендантом — мы с ним друзья и все такое — но днём словом перекинуться не с кем — хоть волком вой. Да и то сказать, не так-то просто мне с этой мразью дело иметь: они, скоты, всю мою семью прямо у меня на глазах порешили — порезали. Вот так… А женщин всех —… Вот так-то… А вообще, через пару лет Канзас станет штатом — и подамся я в сенаторы. В Конгресс!.. — Тут он ещё разок приложился к бутылке. — Ну, ты не передумал? Смотри, ещё не поздно.

Но я развернулся и, перешагнув через простёртого Шайена, вышел вон. Виски пить я ещё не научился, а слушать ахинею, которую несёт мой братец Билл — ибо это был никто иной как он — я и раньше-то не переваривал, а теперь — и подавно. Он меня тогда так и не узнал — и слава Богу…

В Ливенворте меня поселили у армейского капеллана, что жил с семьей в отдельном домике. Это был худосочный фрукт с огромными жёлтыми зубами — точь-в-точь как у старой клячи; жена похожа на него была, как две капли воды, честное слово, сходство поразительное! Было ещё четверо или шестеро белоголовых мальцов, с отцом и матерью — ничего общего, ну, просто ни капли. Я у них месяца полтора прожил, и все это время только жена с мальцом за дверь, как капеллан тут как тут: зазывает меня в свой кабинет, усаживает поближе и заводит свои елейные речи про спасение моей души, и при этом для убедительности так и норовит свою птичью лапку мне на колено пристроить. Не иначе как был он химанехом, хотя на большее ни разу не отважился. Жена его все твердила, что от меня воняет, и мыться заставляла без конца, так что когда пришло время уезжать оттуда, я нисколько не жалел.

Короче говоря, в один прекрасный день вызывает меня главный тамошний чин — генерал в бакенбардах — и говорит:

— Ну, вот, Джек, мы подыскали для тебя прекрасную семью. Будешь сыт, одет, обут, будешь ходить в школу, у тебя будет чудный отец, он будет тебя воспитывать и не даст отбиться от рук. Тебе придётся многое наверстать, но парень ты сообразительный — справишься. Ну, а если с годами захочешь последовать примеру наших бравых ребят и посвятить себя военной службе — что ж, милости просим, я сам дам тебе рекомендации.

Тут он уткнулся в кипу бумаг, а его адъютант проводил меня за дверь. На улице я увидел своего капеллана. Он стоял возле тарантаса и беседовал с толстяком невероятных размеров, что сидел на облучке с вожжами в руках…

Надобно вам сказать, что генерала этого я видел в первый и последний раз. И ни он, ни кто-либо другой в Ливенворте ни разу не спросил у меня ни слова про индейцев, с которыми я прожил пять лет. Правда, Шайенам тоже ни разу не пришло в голову расспрашивать меня про повадки бледнолицых — даже тогда, когда те начали их громить. Ей-Богу, покуда не собьешь человека с ног да не приставишь ему нож к горлу — как я тому солдафону — до тех пор он тебя слушать не станет, хоть умри. Никто не хочет знать правду, никому она не нужна…

Короче, вывели меня на улицу, к этому тарантасу, а капеллан говорит:

— Ну, вот и наш маленький дикарь.

У его собеседника была чёрная стриженая борода и чёрный сюртук, который на его пузе, конечно, не сходился. Он был жирный, но не рыхлый, как зачастую бывает, а тугой, как барабан. Да-а, бывали такие в старину: пузо громадное, как котёл, и всё сплошь — сало, а треснешь его по этому пузу — кажется, что там одни мускулы. Мне доводилось видать таких красавцев на картинках, и я сразу решил, что этот, небось, из таких.

И сразу у меня в мозгу замелькали картинки, как мы с ним разъезжаем по городам и выступаем в цирке, жмем по восемь пудов каждой рукой, рвем железные цепи и все такое прочее, потому что капеллан как раз сказал:

— Вот, Джек, этот добрый человек любезно согласился взять тебя к себе. Почитай его, как родного отца, ибо он теперь и есть твой отец по всем законам.

Толстяк взглянул на меня поверх бороды, повел могучими плечами и прогремел голосом, который словно донесся со дна каньона.

— Фургоном править можешь, парень?

Я посмотрел на него, и мне почему-то захотелось угодить ему. Поэтому я ответил:

— Да, могу. Хорошо могу. Очень даже…

— Ты лжец, парень, — пророкотал он. — Ибо кто же мог тебя этому обучить, если ты рос среди индейцев?

Ну, ничего, я отучу тебя лгать — я выбью из тебя эту мерзость. — И тут он ухватил меня за грудки одной левой, поднял и опустил в тарантас. Чувство было такое, будто меня зацепило и приподняло бревном.

Тут капеллан возопил:

— О Джек! Люби и уважай Его Преподобие! Покажи Его Преподобию, что ты чему-то научился за этот недолгий срок, что прожил с нами!

Вот так: мой новый папаша был вовсе не циркач, не силач, а проповедник — опять проповедник, чтоб ему провалиться в преисподнюю! Вроде как на мой век одного проповедника мало показалось — получи ещё одного! Звали его преподобный Сайлас Пендрейк. Кроме черной бороды у него были ещё густые чёрные брови, а кожа — белее мрамора. В общем, образина ещё та. У меня сохранился мой шайенский нож — я держал его за поясом своих армейских штанов, под рубашкой, — и покуда мы катились в сторону реки Миссури, я начал уж, было, подумывать — а не всадить ли этот ножик ему в спину? Но решил-таки воздержаться, потому как туша эта — вы бы посмотрели — фута на четыре раскинулась слева направо, да и в толщину примерно на столько же. Прикинул я — и решил, что легче каменную стенку ножом зарезать, чем это чудо природы. Этот нож, да ещё необъятные штаны и рубаха Малдуна составляли все мое богатство. Пони у меня забрали в Ливенворте, и я его больше не видел. Капеллан, наверное, продал его, чтобы возместить расходы на мое содержание. А лук — капеллановы дети взяли себе привычку им играть и в конце концов сломали.

Когда подъехали к реке, у причала как раз стоял большой колесный пароход, и Пендрейк направил тарантас прямо на палубу. Кстати, конь у него был тоже непростой — громадная смирная серая скотина. Можете представить себе, какая у него силища была — таскать такого хозяина! Меня он сразу невзлюбил — я сразу понял это по тому, как он ноздри раздувал: видать, чуял индейца, хоть я и мылся с ног до головы раз пять за последние месяцы — с тех пор, как ушёл из племени.

Наконец, пароход отчалил и пошёл по реке. Мне было, конечно, интересно, но не слишком, потому что я помнил наставления Старой Шкуры Типи, который не раз говорил, что ежели Шайен переберётся за большую воду — он умрёт. Оно конечно, родился-то я тоже на реке, в Эвансвилле на Огайо, но это было так давно… Да и Миссури с Огайо не сравнить: бурлит, подмывает берега, они то и дело рушатся прямо у тебя на глазах… — я так полагаю, что со временем её и не узнаешь, Миссури-то, а, может, и вовсе пророет себе путь и уйдет в Неваду, орошать тамошние пустыни. Не хочу говорить, куда мы направлялись — скажу только, что город довольно известный, в западной части штата Миссури. Причина такой деликатности — как пишут в романах — со временем станет вам понятна. В общем, плыли мы несколько часов. Потом причалили, съехали на берег и покатили через весь город, покуда не оказались в довольно-таки приличном квартале, где у Пендрейка была вполне солидная церковь, а рядом — двухэтажный дом, весьма внушительный, а за ним — конюшня, куда мы сразу и въехали. И тут он заговорил со мной — кажется, впервые после нашего отъезда из Ливенворта: