Так что полковник выразил мне сочувствие, а потом попытался вытянуть из меня кой-какую информацию насчёт того, где сейчас стойбище Шайенов и где их табуны, потому как он считал необходимым деревню сжечь, а табуны захватить, но я отвечал так, словно тронулся рассудком от пыток, которым подвергали меня проклятые дикари на протяжении всех этих лет, и от ответа с успехом уклонился. Правда, он всё равно нашёл деревню — вышел на неё по следу — и сжёг брошенные типи. Я с радостью обнаружил, что вигвама Старой Шкуры среди них нету: Бизонья Лощина и Белая Корова, наверное, загодя собрали его и успели увезти. С этого момента нам по пути стали то и дело попадаться маленькие типи — много маленьких типи: типично индейский способ пустить врага по ложному следу. На самом деле Шайены ушли — кто на восток, кто на запад. Потом они сделают крюк и соберутся в одном месте чуть попозже, когда минует опасность.
Солдаты околачивались в этих местах почти всё лето. Сначала двинулись на запад, на форт Бент, и захватили там склады с припасами, предназначенными для выдачи индейцам согласно договору; потом снова вернулись на Соломонову речку. Но Шайенов больше так и не нашли, так что вернулись ни с чем в Форт-Ларами.
Всё это время я, конечно, оставался с ними под присмотром Малдуна, который счел за благо не вспоминать, что я мог его убить, и обращался со мной, как с беспомощным младенцем. Ну, а я и не возражал, потому как он был детина добродушный. Он то и дело заставлял меня мыться вонючим солдатским мылом, утверждая, что от меня смердит, как от козла, хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как я покинул Шайенов. Ну, а я, я был уверен, что это он смердит, как и все они, солдаты. Просто, наверное, все относительно, и запахи — тоже. И тут мне вспомнилось, как меня поразила вонь, когда я впервые попал в деревню к Шайенам вместе с Кэролайн…
Остальные солдаты относились ко мне так же, и я, в общем, не страдал — разве что приходилось выслушивать их дурные разговоры. В таком походе легче было возвращаться к цивилизации. По крайней мере, мы постоянно находились на свежем воздухе и спали на земле. Правда, армейская жратва была — просто помои. Но я время от времени стрелял дичь, потому как мой лук и стрелы, а также и шайенский пони, остались при мне; а солдаты до свежего мяса тоже большие охотники, и потому я скоро стал весьма популярен, хотя по большей части молчал, что они объясняли моим слабоумием вследствие длительного плена.
Естественно было ожидать, что полковника заинтересует мой рассказ о жизни среди варваров, но как бы не так. И вообще я очень скоро обнаружил, что среди белых редко встретишь человека, готового выслушать тебя, особенно ежели ты действительно знаешь, о чём говоришь.
Должен признаться, когда добрались до Ларами, я совсем упал духом. Когда я переметнулся к белым на Соломоновой речке, то ни о чём другом не думал, кроме одного — как спасти свою шкуру. И уж, конечно, я не думал о том, к чему все это приведет в конце концов. Я так долго жил вне цивилизации, что напрочь забыл, как у них тут все устроено: нельзя у них прийти к тебе запросто, а потом взять и уйти. Все у них неспроста…
И точно, вскоре по прибытии в Ларами, где я по-прежнему жил с солдатами, меня вызвали к полковнику.
«Архивы округа находятся в неудовлетворительном состоянии, — сказал он. — Печальный инцидент, когда эти негодяи напали на вашего отца, нигде не зафиксирован, к сожалению. Боюсь, что наказание конкретных злоумышленников будет задачей непростой вследствие недостаточности предоставленной вами информации относительно личности последних, что усугубляет трудности, связанные с их поимкой даже в случае, если личность вышеупомянутых злоумышленников всё же будет установлена…
Ибо, как Вам, должно быть, и самому прекрасно известно, эти краснокожие — хитрые бестии. Со временем, я полагаю, мы будем вынуждены покончить с ними — я просто не вижу альтернативы, принимая во внимание их упорное нежелание отказаться от варварского образа жизни…
Ну, хватит печальных воспоминаний. Главное, что перед вами открывается новая жизнь…» и так далее и в том же духе, а кончилось все тем, что он отослал меня на восток, в форт Ливенворт, в штаб округа, с колонной, которая отправлялась на следующий день, Ливенворт стоял на берегу реки Миссури, неподалёку от Вестпорта, который позже назвали Канзас-сити, и Индепенденса, где папаша покупал свой фургон и пару волов. Там начиналась цивилизация — по крайней мере, так считали в те времена.
Когда он сообщил мне эту новость, у меня просто дух перехватило. В окрестностях Ларами и так уже околачивалось столько белых, что не продохнуть.
Я не мог спать в прямоугольной казарме — мне по душе были круглые жилища — Шайены учили меня к этому. Кажется, я уже говорил, как они относились к замкнутым кольцам, не имевшим конца — к круговороту земли и солнца, жизни и смерти и т. д. Прямых углов они на дух не переносили — считали, что угол — это тупик, потому что он прерывает бесконечность. Старая Шкура бывало, говорил: «Квадрат лишён жизни».
И вот теперь мне предстояло вернуться в мир острых углов… А тем временем где-то в прерии опять соберутся Шайены и, оплакав своих мёртвых, будут есть печёную на углях вырезку из бизоньего горба, будут мечтать и рассказывать друг другу притчи у костра из бизоньих лепешек, будут красть лошадей у Поуней, а те — у них, и Ничто будет с ними в своём платье из шкуры белой антилопы.
Они уже знали, где я теперь и что со мной, хотя никто им этого, наверное, не говорил. Просто они знали — и все, как знали обо всем, что касается их племени — и больше ни о чём. Они ничего не знали о проблеме рабства, о Джоне Брауне и обо всем остальном, что творилось в те времена в белом Канзасе.
Но покидать Ларами мне было не жаль — уж больно гадкое это было место — как мне казалось, покуда я не повидал других городишек, что понастроили белые. В окрестностях околачивалось множество индейцев — там и сям виднелись их палатки — среди них я с сожалением увидел и Шайенов. Но эти Шайены не были похожи на настоящих, которых я знал, да и не важно было, какого они племени, потому как всех этих выродков скопом называли «Те-Что-Околачиваются-Вокруг-Фортов». Настоящие свободные индейцы их презирали. Болыпикство из них ничем не занимались, а просто сидели на одеялах у своих типи с утра до вечера, тупо глядя по сторонам. Солдаты разрешали им ходить туда-сюда как им хочется, но если нужно было — просто сгоняли с места, как шелудивых псов. Некоторые из них приторговывали старыми шкурами, некоторые — своими женщинами, но все они зависели от подачек, которые правительство давало им за «лояльность». Хотя из тех подачек до них доходила лишь самая малость, а большая часть прилипала к рукам членов «Бюро по делам индейцев», да ещё солдаты время от времени захватывали продовольствие, чтобы не помереть с голоду, потому как из-за мошенников-поставщиков и воров-интендантов армейские склады были, как правило, почти пусты.
Продавать краснокожим виски было запрещено, но те из них, что ошибались вокруг форта, не просыхали — солдатня открыто снабжала их горючим за возможность трахать их жен и дочерей — удовольствие, конечно, не высший сорт, но все ж лучше, чем ничего, потому как белых женщин тут было раз-два и обчелся. Да и торговцы сбывали «огненную воду» почти в открытую и наживались на этом — будь здоров! Но я ни разу не слышал, чтобы кого-то за это арестовали: видать, эти приживалки, что околачивались за частоколом форта, как нажрутся, так ещё безобиднее становятся.
Я почему, собственно, обо всем об этом говорю… Да просто там, в Ларами, наткнулся я на одного «родственника» — из моей прошлой белой жизни. Я слонялся по индейскому посёлку, влекомый ностальгией по прежней жизни, и совсем уж было решил убраться назад в форт, потому как проходу не давали грязные индейские старухи, все пытались сплавить мне свои засаленные бизоньи шкуры, и их мужья-сводники тоже донимали… И тут я заметил неподалёку брезентовую палатку, из которой время от времени выползал на всех четырех какой-нибудь краснокожий. Я заглянул вовнутрь. Там сидело несколько индейцев. Каждый орал свою собственную песню или хрипло бормотал что-то, ни к кому конкретно не обращаясь. Вонь стояла неописуемая. В дальнем конце палатки я разглядел бочонок, на котором сбоку висел ржавый черпак, а рядом — бледнолицего в заношенной оленьей куртке. Вид у него был, будто он с самого дня своего рождения не умывался: с его рожи можно было отколупывать грязь, словно кожуру с печеной картошки.