Нет, говорю ей, это не зуб. Мы как раз были в гостиной; где она обычно занималась со мной, хотя, надо вам сказать, для этой цели можно было бы найти место и получше, потому как за стеной в своём кабинете постоянно бубнил Его Преподобие — но ей, наверное, казалось, что мне это нравится.

Тут она спрашивает, мол, если не зуб, так что же это. На ней, помню, в тот день было такое нежно-голубое платье — чертовски к лицу ей было, особенно когда она загрустит, задумается, и глаза у ней становятся точно такие же, нежно-голубые. А волосы… знаете, осенью бизонья трава в прерии становится рыжевато-коричневая, и на закате холмы медью отливают… Вот и волосы у неё тоже — с медью были. Мы сидели, как обычно, на том самом плюшевом диванчике — в «гнезде голубков» — и я старался отодвинуться как можно дальше от неё, потому как рядом с этой прекрасной женщиной всегда боялся, что от меня все ещё воняет, хотя, живя у Пендрейков, мылся в ванной каждую субботу как часы…

— Подрался, — говорю я ей. — Меня сюда стукнули. Тут она полураскрыла рот, словно изображая букву «О», и нежно-розовые её губы обнажили линию мраморно-белых зубов. Потом положила свою прохладную ладонь мне на руку. Понимаете, она пыталась быть матерью, а как это делается точно — не знала. Ведь что делает мать, когда сын подрался? Если он цел и невредим — отлупит, а если его побили — будет лечить-отхаживать. А миссис Пендрейк казалось, что тут нужна печаль и грусть: такие уж у неё идеалистические представления были обо всем на свете.

Тут я позволил себе опустить взгляд на округлость её груди, а потом — взял её руку и прижал к своей опухшей челюсти: я ведь говорил вам, что старался угождать ей и делать то, чего она от меня ждёт.

— О, как пульсирует, — сказала она. — Бедный Джек!

А дальше — уж и не знаю, чья тут была инициатива, её или моя — сами знаете, как оно бывает, само собой получается; короче говоря, лицо мое прижалось к её груди, и стук моего сердца, отдающийся в опухшей челюсти, смешался со стуком её сердца…

Вы, небось, думаете сейчас — экий мерзавец он был, и в таком юном возрасте! Думайте, что хотите, только не забывайте, что миссис Пендрейк была всего-то лет на десять старше меня. Смотреть на неё, как на мать, было не так-то просто, и всё же до этого момента я ни разу не думал о ней, как о женщине — ну, вы понимаете. Если уж говорить про идеализм, то у меня и своего было — хоть отбавляй. Помните, я говорил, что Шайены всю дорогу ходят озабоченные? А еще, что война требует столько же сил, сколько и секс? Вот когда наступает мир и покой — тогда действительно сил девать некуда, и они так и прут наружу. Рядом с любым индейским воином все эти толстые купчишки в нашем городишке были просто половые разбойники. А мальчишки белые — мои ровесники — уже в бордели шастали или постоянных краль имели. А жизнь я теперь вел малоподвижную и все такое, да ещё эта учеба — я точно-то не знаю насчёт ученых, но, по моим понятиям, они все, наверное, страшно похотливая публика, потому как я по себе заметил: ежели все время головой работаешь, то со временем напряжение в теле накапливается — это оттого, что оно все невидимое — то что изучаешь. Ты его не видишь и руками потрогать не можешь, а внимание твое полностью на нем сосредоточено. Мне от этого временами не по себе становилось. И тогда, чтобы успокоиться, я думал о девчонках. Вот вам и все объяснение тому случаю. А раньше у меня ни разу ни одной неприличной мысли в голове не было про миссис Пендрейк. Так что можете теперь успокоиться, потому как ничего между нами так и не произошло. А женщина она и впрямь была прекрасная, и я это почувствовал своей саднящей челюстью, когда она уперлась в неё грудью, твёрдой, словно камень. Потому как вся затянута была в тугой корсет на китовом усе. Не то, что Бизонья Лощина — та, бывало, прижмет тебя к себе — и тонешь в ней, словно в подушке… К тому же в этот самый момент в дом заявилась делегация: парень, с которым я подрался, его папаша и городской констебль готовый, как мне показалось, тут же отправить меня на виселицу за вооружённое нападение при отягчающих обстоятельствах.

Может, как мать, миссис Пендрейк оставлялся желать лучшего, но в данной конкретной ситуации она повела себя выше всяких похвал. В дипломатических, как говорится, отношениях — она была просто королева Англии, ни дать ни взять.

Во-первых она продержала эту публику в прихожей, покуда мы с ней всё так же восседали на диване. Нет, она не сказала: «Останьтесь там!», или ещё чего, они просто не посмели войти — так она была неприступна. Констебль, здоровенный детина, встал в дверях и загородил проход, и когда папаша парнишки хотел ввернуть словечко, приходилось констебля отодвигать. Вот они и пихались всю дорогу в дверном проеме. А мальчишку мы и вовсе не увидели.

— Миссис, — начал констебль, — ежели мы теперь некстати, или что, так вы скажите, — мы и другим разом зайдем, нет проблем. — Он минуту подождал, но миссис Пендрейк оставила его тираду без ответа.

— Так вот я и говорю — тут у нас парнишка, Лукас Инглиш его звать… Это, значит, сын Горацио Инглиша — того самого, что держит фуражную лавку…

Тут миссис Пендрейк спрашивает:

— Так это мистер Инглиш у вас за спиной, мистер Трейвис? — после чего Инглиш и констебль начинают топтаться в дверях, пихая друг друга.

Трейвис роняет на пол шляпу, а Инглиш, тоже солидный детина в жилете и нарукавниках, овладев плацдармом, перехватывает инициативу:

— Совершенно верно, мэм. Только Вы чего не подумайте, Ваши Преподобия, потому как мы премного довольны Его Преподобием в том плане, что уже не первый год удовлетворяем его нужду в фураже…

Тут миссис Пендрейк с ледяной улыбкой говорит:

— Я полагаю, вы имеете в виду нужду животных его преподобия, а отнюдь не его самого, не так ли, мистер Инглиш? Ибо вряд ли вы действительно считаете, что мистер Пендрейк питается овсом.

Инглиш идиотски хихикнул, отчего совсем растерялся и умолк, разинув рот, словно подавился; а тем временем констебль отпихнул его в сторону и вновь занял позицию в дверном проеме.

— Тут такое дело, мэм, — начал он, — парни, похоже, подрались. Один выхватил ножик и, судя по словам другого, сказал, что снимет ему скальп — вроде того, как краснокожие делают, — тут он усмехнулся, — а это, мэм, не по закону.

Миссис Пендрейк на это говорит:

— Человеку свойственно ошибаться, как сказал поэт, мистер Трейвис. Я убеждена, что юный Инглиш не сделал бы ничего подобного и это было всего лишь мальчишеское бахвальство. Если Джек согласен его простить, я не стану давать делу ход.

Тут она взглянула на меня и говорит:

— Ты согласен, мой мальчик?

— Конечно, — говорю я, а сам чуть со стула не упал, потому как она ещё ни разу не обращалась ко мне таким образом.

— Ну вот и прекрасно, м-р Трейвис. Я полагаю, что инцидент исчерпан. — Она кивнула свысока и позвала Люси проводить их за дверь.

Так что держалась она просто молодцом, и я понимал, что в долгу перед ней. Ясное дело, с ее-то умом как было не сообразить, что ножик выхватил я, а не Инглиш. Но даже тогда я четко понимал, что старалась она вовсе не ради меня. Просто не могла она никому на свете позволить устраивать выволочки себе и своим близким. А я был её «близкий» и, значит, мне гарантировалась полная неприкосновенность — должно быть, так она считала. Мне в жизни не доводилось встречать женщину, ни белую, ни краснокожую, с таким самомнением. В этом самомнении была её громадная сила, только жаль, использовалась не по назначению. Её бы на созидание направить — да она бы любого мужчину за пояс заткнула. Но насчёт миссис Пендрейк ни у кого и тени сомнения не возникало, что это женщина на все сто, даже на сто десять процентов, хоть я и не мог воспринимать её как мать. Но пока что я был не против притвориться, сделать вид, что именно так её и воспринимаю — просто чтобы угодить ей. Когда она сказала мне «Джек, мальчик мой», может, оно и не так уж искренне было, но мне всё равно ужасно понравилось, особенно при этих рожах. Вот потому-то я и сказал ей то, что сказал.