— Годик-другой, говоришь, — не без злорадства вставила его жена, — больно долго у тебя эти годики тянутся.

— Вечно ты хнычешь, — набросился на нее муж.

Катарина заметила, с каким восхищением следил за ним Фердинанд.

— Что ж нам было оставаться в кегельбане или продувном бараке? — продолжал Бруннбауэр. — Говорю тебе, год-два — и мы выберемся.

— А потом с долгами двадцать лет расплачиваться будем, — прибавила его жена. — И всякий раз, когда надо что-нибудь купить мальчонке или мне, он говорит: сперва цементу мешок купим, или сотню кирпича, или этернита — всегда что-нибудь поважнее найдется.

— Хватит хныкать! — заставил ее замолчать Бруннбауэр. — Жилы приходится вытягивать из себя — это верно. Зато сынку потом легче будет.

Фрау Бруннбауэр принесла молодого вина, и, после того как все выпили, хозяин с гостем отправились осматривать постройку. На чердаке они заговорили о досках и черепице, затем спустились вниз, где комнаты еще не были отделаны, и голоса их отдавались гулко, как в пустой церкви.

Тем временем женщины сидели на кухне и прислушивались к тому, о чем говорили мужчины.

— Подвоз-то нынче дорого обходится? — услышала Катарина голос Фердинанда. — Покуда всё на место привезешь! А вон там не песчаный карьер?

— Карьер-то карьер, но этот песок только на дорогу идет, больше он ни на что не годен. Чересчур много глины в нем.

Зачерпнув воды из ведра, фрау Бруннбауэр разбавила вино, как она, должно быть, делала у себя в деревне во время покоса.

— Дома-то я воду из колодца деревянной бадьей доставала, — заметила она. — Теперь вон уже сколько времени в городе живу, а вода у нас из крана все равно не бежит, на себе таскаем.

Из пустой комнаты по соседству доносится голос Бруннбауэра:

— Нет, нелегко, что ни говори! Да ведь и в Ульрихсберге на вывозе леса, когда снегу метра два навалит, тоже не легче. И овес косить и картошку копать — нелегкая работа.

— И ничего ты на ней не заработаешь, — соглашается с ним Фердинанд.

— Эту я в счет и не беру, — слышно, как продолжает свою речь хозяин. — Жену надо, чтоб здоровая да крепкая была, чтоб работы не боялась, чтоб вместе, стало быть, запряглись.

— Работы, говорит, не боялась? — подхватывает фрау Бруннбауэр на кухне. — Сами они, мужики, себе ни в чем не отказывают. Как бы там мой ни был бережлив, пиво он каждый день пьет. А меня, словно собаку, на привязи держит, я и людей не вижу никогда.

Неожиданно голос ее делается ласковым. Взглянув на Катарину, она спрашивает:

— Скажи, а с тобой разве так не было, когда ты только что из деревни приехала — небось никак насмотреться не могла: и что другие-то женщины делают, и как наряжаются, и как выламываются? И хоть нет у них ни гроша за душой, все-таки они ни у кого в служанках не ходят. Я-то все глаза, на них глядючи, проглядела. Потом вот он приехал, я его еще по деревне знала. Мы деньги сразу сложили; немного времени прошло, и ребенок у нас родился. Ну а раз мы так работали, он нам мешал, пришлось его к родным отвезти. Теперь вот приеду домой — он от меня бежит, будто я чужая ему.

Итак, покуда мужчины обсуждали всевозможные строительные проекты, женщины обменивались своими сокровенными мыслями.

— Ты вот взгляни на меня, — говорит фрау Бруннбауэр, — мне еще и тридцати нет, а я похожа на пятидесятилетнюю старуху. Ведь было время — когда я только сюда приехала — парни на меня заглядывались. А как запряглась, так только и слышала: молодчина да молодчина, будто это самое важное. Может, и кончим мы когда-нибудь жилы из себя тянуть, да не знаю, не пойдет ли мой на сторону гулять, своя-то жена опостылеет.

— Да с чего вы это взяли? — пыталась возмутиться Катарина.

— Мне-то уж не говори! — заявила решительно старшая. — Сколько раз видела — те, что посуше, соки не ко времени набирают. Сперва им баба нужна, чтоб работала на них, а потом — другая, чтоб в приготовленную постель лечь. Ладно уж, — смягчилась немного фрау Бруннбауэр, — не хочу я тебя учить. Своим умом живи. Но я во второй раз прежде бы подумала, идти за своего или нет. Но ты-то с твоими семнадцатью годами кого хочешь себе выбирай…

— Товарищ у меня один по работе, — слышится голос Фердинанда из-за стенки, — говорил, будто в заброшенных карьерах материала не на один дом набрать можно. Вот я с ним и войду в компанию.

— Вдвоем-то всегда легче, — соглашается Бруннбауэр. — Вы и шлаковые кирпичи на пару можете лить. И жена тебе сможет подсоблять. Там ведь не все тяжелая работа.

— После урагана деревьев в лесу много валяется, — продолжает развивать свои планы Фердинанд, — вот я и попрошу, чтобы мне за отпуск лесом заплатили. А насчет шлаковых кирпичей — это я ей непременно скажу.

— Слышь, что говорят? — спрашивает фрау Бруннбауэр свою гостью. — И все без нас, все сами решают, а нам потом ничего другого не остается, как запрягаться, будто кобылы какие.

Когда все вновь собрались на кухне, Фердинанда нельзя было узнать, он так и рвался к делу. Обняв Катарину за плечи, он сказал:

— Мы бы с тобой показали, чего можно достигнуть…

При прощании фрау Бруннбауэр еще раз многозначительно посмотрела на девушку.

Всю дорогу до самого трактира Фердинанд хвалил своего друга и его новый дом.

— Нет, ты погоди, пройдет год-другой, и они заживут припеваючи, — говорил он. К тому же и ей, Катарине, было бы неплохо присмотреть себе местечко на фабрике, там и смена короче, чем у нее в трактире. Какая-нибудь дыра нашлась бы, где они могли бы ночевать, может быть, даже готовить, чтобы жизнь подешевле была. Они и после смены что-нибудь успевали бы. Вот так, шаг за шагом, все ближе к цели своей подвигались бы. Только каждый час надо использовать. И в один прекрасный день они сказали бы себе — вот мы и дома наконец.

— Ты не думай, что у Бруннбауэров всегда только эти два-три домика стоять будут, — все уговаривал он ее. — Всю низину мигом застроят. Мы бы тогда вроде как в городе жили, а вместе с тем и пыль бы не глотали, как сейчас, и не боялись бы, что детей задавят на улице.

Фердинанд запнулся, почувствовав, что его слова для Катарины пустой звук.

— Кати, — сказал он, — ты только представь себе, как оно все будет! Увидишь, годы пролетят незаметно, а тогда можно и обо всем остальном подумать.

Чуть улыбаясь, она молча слушала его.

В тот вечер Фердинанд не мог остаться — в десять он заступал в ночную смену, и она не пожалела об этом, — разговор с фрау Бруннбауэр только усилил внутренний разлад, который последнее время бушевал в ее груди.

Перед сном Катарина еще раз спустилась вниз, отодвинула тряпки, лежавшие рядом с винной бочкой. Смятая рубашка все еще лежала там и все еще пахла розами.

Настало время Урфарской ярмарки, и Лукингер, как и обещал, пригласил Катарину пойти с ним. После полудня она была свободна — хозяин трактира арендовал несколько прилавков в рядах, да и вообще в эту пору в темную залу трактира никто не заглядывал. С Фердинандом она договорилась встретиться вечером, прямо на ярмарке, в большой палатке. Таким образом после полудня она была вольна распоряжаться собой, и ей очень хотелось, чтобы вечер как можно дольше не наступал.

Зазывала на площади совсем осип — до Урфарской ярмарки было уже много других праздников. Человек с микрофоном объявлял номера представления «Ночной Париж» и вместе с тем зазывал публику, гулявшую по рядам, а здесь, в центре, это требовало огромного напряжения голосовых связок.

— Через несколько минут начнется наше незабываемое представление — «Красота и грация». Всемирно известная красавица, звезда нашей ярмарки, наша примадонна мисс Эвелин покажет «Пробуждение», — хрипели динамики перед закрытым занавесом.

Но вот занавес взвился, однако за ним оказался другой, из тонкой и прозрачной кисеи. При слабом желтоватом свете, долженствующем изображать восход солнца, лежа на полу, потягивалась девушка. Медленно, очень медленно она стала приподниматься на колени. Ее сонные движения сопровождала музыка из громкоговорителя. Пластинка пела о тоске моряка по родине, о бурных волнах, о бесконечных морских просторах.