И дело вовсе не в том, что здесь они раньше становятся женщинами, чем дома, порой бывает наоборот, а все же как-то интересней.
В познании городской жизни заключен великий соблазн. Парень за него расплачивается деньгами, если купит себе что-нибудь, решит пройтись щеголем или уступит другому своему желанию. Неопытная девушка расплачивается иным, и в том, что она получает задаром то, за что ее брату приходится отдавать деньги, покупая чулки, оплачивая счета парикмахера или портного, заключена горькая ирония, корнями своими уходящая глубоко в саму жизнь.
И тут уж частенько приходится вмешиваться суду или различным попечительствам. А волчий билет, который выдают в суде той или тому, у кого плоть оказалась слаба, — такой же неизбежный спутник роста городов за счет пришельцев из деревни, как и ночлежки в бездействующих кегельбанах.
Когда-то «огненная вода» истребила целые индейские племена. И хотя соблазн сам по себе никого не убивает, он сеет беду и погибель среди тех, кто из тоски по другой жизни или еще по какой-либо причине склонен принимать вывеску за самый дом, золотую мишуру — за чистое золото и легкое удовлетворение своих желаний — за истинное счастье. А уж если чужак сумел в городе обрести для себя новую родину, это следует расценивать как подвиг, ничуть не менее замечательный, нежели подвиг пионеров, распахавших девственные леса. Город лишь тогда велик, когда он способен переделывать людей, то есть давать им новые законы жизни. И на погибель обречены те города, которые уже не в силах наполнить новым сознанием людей, поселяющихся в их стенах. Неизбежный этот процесс не проходит механически, тут уж всегда льется кровь, всегда присутствует горькая боль.
Катарине неведомы все эти законы, но она догадывалась о существовании их по бесконечным наставлениям матери: «Соблюдай себя!»
Фердинанд говорит, что он женится на мне, размышляет Катарина, наверно, так оно и будет. Но когда он играет в карты, а я к нему ласкаюсь, он отталкивает меня и говорит: «Пошла вон!» — будто я только служанка при нем. Попробовал бы он такое сказать кому-нибудь из горожанок — никогда б он ее больше не увидел!
Но какого же мужа надо Катарине? Трудолюбивого, чтоб деньги берег, а не транжирил и чтоб не гулял на стороне. Так ее еще дома учили. И все это можно сказать о Фердинанде. Только пусть он не воображает, что она будет бегать за ним как собачонка. И почему это он ей никаких красивых слов не говорит? Как, например, кое-кто другой, хотя она и знает прекрасно, что половина их говорится так просто…
На улице к ней иногда пристают молодые парни. До чего ж они нахальные да грубые и смеются еще над ней! Воображают небось: стоит им только пальцем поманить, и она побежит за ними. Нет уж, пусть говорят, что хотят, а она никого к себе не подпустит! Тут уж она подождет, пока они по-другому запоют.
«Фрейлейн Катарина! Подайте мне, пожалуйста, меню», — кричит ей господин Лукингер. А ведь она сколько раз ему говорила: «Вы же давно сами знаете, что нет у нас никакого меню и в заводе. А что у нас подают, вам тоже хорошо известно — требуху, гуляш, котлеты и корейку».
А если она оказывается поблизости, Лукингер шепчет ей: «Знаю, знаю, Кати, да я хочу полюбоваться, как ты краснеешь». — И смотрит на нее томно. Если рядом народ и может подслушать, как он с ней любезничает, он тут же отвечает: «Ну, тогда, стало быть, кусочек корейки». Не успеет она ему принести заказанное, как он шепчет: «В любимчиках я, должно быть, у тебя хожу, смотри-ка, целый окорок мне приволокла! Придется уж мне тебя отблагодарить, да не знаю как».
Конечно, всерьез этого Лукингера принимать не стоит, а все-таки приятно, особенно когда подумаешь о других посетителях — вечно они ворчат: «А винцо-то у вас с кислятинкой, и мясо не разжуешь, и соус небось с прошлой недели, и пиво — что твои помои!»
А этот Лукингер еще и другие подходцы знает. Сперва-то она только смеялась и не верила, когда он ей говорил, что нынче она особенно хороша. И не лень ему: скажет да при этом всегда так искоса снизу поглядывает.
От Ферди никогда ничего такого не услышишь. Если она уж очень постарается, он только буркнет: «Ты у меня молодчина!» Подумаешь, «молодчина»! Будто это так уж важно. И говорит-то он это не потому, что она строго себя блюдет, а потому, что на работе старается. Бережливость да старательность, больше ему ничего не нужно.
Когда никто его не слышит, Лукингер вдруг возьмет да скажет ей: «А из тебя бы шикарная дама вышла. Принарядить бы тебя по-городскому — все бы оборачиваться стали».
Насчет принарядиться Ферди ничего и слышать не хочет: «Нечего на тряпки тратиться! — только и знает он ворчать. — Крыша над головой нам нужна, она немалых денег стоит».
А разве она тратится на тряпки? Бог ты мой, две какие-то юбки! Маленькая картонка и та пустая стоит. Разве он имеет понятие о том, чего девушке на выданье надо?
Лукингер — вот тот нашептывает ей: «Юбочку в обтяжку, чтоб вся фигурка играла. И штанишки с кружевами. И туфельки на высоких каблуках! Это было бы дело!» И еще прищелкнет языком.
Лукингер прекрасно знает, что Катарина и Фердинанд Лойбенедер помолвлены. Но он редко когда говорит об этом. Да и то так, что его и не поймешь, право.
«Замуж надо выходить, конечно, за человека старательного и бережливого, — бывало, скажет он. — Но жизнь ведь тоже знать надо. А это совсем не одно и то же».
Ферди высказывается гораздо ясней, когда речь заходит о Лукингере:
— Этот только и умеет, что пыль в глаза пускать! Он скорей с голоду подохнет, чем работать пойдет.
— Но он же торговлей промышляет, — пытается выгородить Лукингера Катарина, — и что ты к нему придираешься?
— Торговлей, говоришь? А чем он торгует, хотел бы я знать?
— И он всегда аккуратно платит за себя, чего о других нельзя сказать, — возражает ему девушка.
Намек этот относится к товарищам Фердинанда по работе, к тем, кто ночлежничает в этом трактире, и у него уже готов ответ:
— Ясно, сперва они Лукингеру все проигрывают, а потом им за вино платить нечем.
— Не садились бы играть, раз не умеют, — продолжает Катарина защищать гостя, который ее балует комплиментами.
— Об игре ты бы лучше не говорила, — ставит Фердинанд Катарину на место. — В картах ты все равно ничего не смыслишь. Этого никто не переиграет, скажу я тебе. Когда он и дармоед этот, Адамек, садятся за карточный стол, третьему крышка.
— Но ты-то ему никогда не проигрываешь? — сердито вставляет Катарина.
— Еще бы! — самодовольно ухмыляясь, отвечает Фердинанд. — Это потому, что я пассую, даже когда у меня все козыри на руках. Я-то знаю что к чему, меня они не обведут.
— Это верно, — парирует Катарина. — Тебя никто не обведет, особливо когда дело идет о деньгах.
Однако, по правде сказать, Фердинанд не так уж уверен в своем превосходстве над Лукингером, как он это сейчас пытается изобразить. В пристройке, где он ночует, порой заходит разговор об этом Лукингере. Все его знают: и завзятые игроки, и те, что из-под полы торгуют всяким сомнительным товаром, и те, что ночами шатаются по темным улочкам. Лукингер всюду поспевает, везде верховодит. Видели его с богато одетыми женщинами и в компании людей, которые быстро разбогатели, но и в компании таких, о которых все знают — подонки.
А один из ночлежников, тот, что уже лет шесть в этой пристройке ночует и никак оттуда не съедет — должно быть, уже в привычку вошла такая цыганская жизнь, — сказал однажды о Лукингере:
«Он знает, какими кривыми путями люди после войны деньги добывали. Сам, так сказать, видел, как люди вверх поднимались. А когда много про все эти вещи знаешь, тоже можно прокормиться».
Но больше всего тревожат Фердинанда рассказы о победах Лукингера над женщинами. Но разве он может сказать Катарине об этом? Или предостеречь ее? Еще не хватало! Ей-то он никогда не покажет, что она имеет над ним власть и что он боится потерять ее!
Чем, собственно, господин Лукингер живет — этого Катарина, трактирная судомойка и служанка, и, правда, не знала. Одет он был всегда хорошо, разве что чересчур уж по самой последней моде, а это мало подходило к такому пригородному заведению, в каком служила Кати. Некоторые посетители обращались к Лукингеру со сдержанной и даже чуть боязливой вежливостью, хотя за глаза обзывали его «мануфактурщиком» или просто «кобелем».