Светлана Филипповна приняла меня в гостиной. И сразу же заявила, что после смерти мужа осталась почти без средств. Много заплатить мне не сможет. И заплатит только по результату. То есть — по полном выздоровлении ее дочери. Могу ли я ей дать такие гарантии?
Таких гарантий больным даже Спаситель не давал. Но мне отступать было некуда. Очень мне не хотелось расставаться с моими болезными «крысоловами». И я на все ее условия согласился.
Кое-что про болезнь ее дочери я уже понимал. Блаженный Борис Матвеевич меня просветил. После смерти профессора Паршина с дочерью все и началось. То непонятный страх, то жуткая необоснованная агрессия. И главное — полное нежелание жить. Красавица. Талантливая девочка. Занималась во Дворце пионеров. В пионерском театре. Мечтала стать актрисой. И вдруг — ничего не хочет. А на носу выпускные экзамены. Аттестат зрелости. А она и на экзамены плюет, и на аттестат. И на зрелость. Эрго! Моя задача — вернуть ее к полнокровной, взбалмошной и суматошной реальности.
Согласись, это гораздо труднее, чем крыс и зеленых чертей фотографировать.
Но, повторяю, у меня не было выхода.
Мэтры психоанализа, Фрейд и Юнг, мне объяснили, что кроме эдипова комплекса, то есть комплекса матери, встречается, правда, гораздо реже, и комплекс отца. То есть девочка испытывает сексуальное влечение, так называемое либидо, к собственному отцу. Тут, похоже, сходная картина. У нее как раз все началось со смертью ее родного отца. И я попросил Светлану Филипповну поподробнее рассказать мне о покойном профессоре Паршине.
Она принесла из его кабинета ворох брошюр и фотографий. С фотографий глядел на меня суровый недоверчивый человек. Фотографий куча, от военных до последних курортных и наградных. Особенно гордилась Светлана Филипповна снимками, на которых профессор был запечатлен рядом с первым космонавтом Гагариным и с первым коммунистом Америки Фиделем Кастро.
И везде лицо профессора было недоверчивым. Будто это он, а не Гагарин первым слетал в космос, а слава почему-то досталась этому поддатому пареньку со шрамом на лбу. И на Фиделя он глядел недоверчиво. Будто хотел дернуть первого коммуниста Америки за бороду. Отодрать фальшивку. И узнать знакомого сотрудника КГБ. Гораздо ниже профессора по званию.
Профессор был крупным специалистом по научному коммунизму. Что подтверждали многочисленные пыльные брошюры с его фамилией на титуле.
Но все теории мэтров разбились о фотографию, где он был изображен с дочкой. Они сидели на даче в беседке. В соломенных креслах. За соломенным столом. Профессор, надев очки, читал дочери что-то. Наверное, только что вышедшую из печати очередную свою брошюру. Хорошенькая загорелая девочка в белой панамке, положив подбородок на ладони, глядела на отца с нескрываемым веселым презрением. Если бы презрение было затаенное, злое — мои мэтры оказались бы во всем правы. Потому что тогда девочка ревновала бы своего кумира к матери. Но девочка, повторяю, глядела на отца весело-презрительно.
На фото ей было лет тринадцать-четырнадцать. Я поглядел в ее насмешливые глаза и распрощался про себя с уважаемыми мэтрами.
Мне нужно было увидеть ее. Срочно увидеть. Чтобы все понять.
Светлана Филипповна объяснила мне, что дочь целыми днями пропадает где-то.
— С мальчиками, наверное? — посочувствовал я.
Светлана Филипповна возмутилась. Но не моему вопросу.
— Да я была бы только счастлива! Дело в том, что мальчиков она ненавидит.
И она рассказала мне интересную историю. Как летом она познакомила дочь с соседом по даче. К счастью, на лето он не уехал на каникулы за границу к папе-журналисту, аккредитованному в Соединенных Штатах. Сосед по даче был ее ровесник. И этот умнейший красавец, первый в городе жених, очертя голову влюбился в ее непутевую дочь. Настолько влюбился, что отказался менять гнилое Комарово на благодатное побережье Сан-Франциско. Дальше — больше. Вернувшись в город, красавец мальчик целыми днями торчал под их окнами. Поминутно звонил. Но ничего не добился. Наоборот. Она поставила его в дурацкое положение. Она опозорила его.
— Опозорила даже? — заинтересовался я.— Это как же?
Но Светлана Филипповна подробностей не знала или не хотела мне их сообщать. Сказала только, что это его собственные слова. Он ей признался, плача, по телефону, что Марина его опозорила.
— Вы представляете, — заключила Светлана Филипповна, — отказаться от такой партии! Отказаться от всего! Это болезнь! Это значит — она полностью потеряла интерес к жизни!
— Значит, по-вашему, иметь все — это и называется жить?
— А как же?! — удивилась Светлана Филипповна.
— Если уже все имеешь, для чего тогда жить? — поинтересовался я.
Светлана Филипповна звонко рассмеялась. Честное слово, она была очень хороша собой.
— Как для чего? Чтобы всем этим пользоваться!… В чем же, по-вашему, заключается смысл жизни, а?
Я подумал про своих бедолаг-«крысоловов». Про жутких крыс, которые существуют только в их горячечном воображении и на моей фотопленке. И ничего не ответил. Вместо ответа я ее спросил:
— Сколько лет вы прожили с профессором?
— Семнадцать. Шестнадцать лет и пять месяцев. Если уж совсем точно…
— Значит, дочь у вас родилась сразу же?
— Сразу, — быстро ответила она, — я была еще студентка. А он — профессор… Девчонки мне завидовали жутко. Курорты. Заграничные поездки. Николая очень ценили. Как специалиста по научному коммунизму. Мы объездили с ним все страны СЭВ, Латинскую Америку и Африку…
— И больше детей у вас не было?
— Николай очень хотел. Просто мечтал о своем ребенке…
— Марина, значит, не его ребенок?
— Почему?! — жутко обиделась Светлана Филипповна — Его! Но… Он хотел сына. Сына он очень хотел. Но ему было почти шестьдесят…
Светлана Филипповна грустно развела руками в золотых браслетах.
Я подсчитал в уме. И понял, что она Совсем молода. Дочь она родила еще студенткой. Лет двадцати. Девочке шестнадцать, значит, мамочке не было и сорока. Но выглядела она моложе.
Она оценила мой взгляд. Сложила руки на груди. Браслеты звякнули, и она сказала:
— Доктор, помогите мне! Вас так хвалит Борис Матвеевич! Помогите мне, доктор! Я еще молодая женщина… После смерти мужа осталась почти без средств. Когда началась эта «катастройка», на Николая обрушились мерзавцы. Завистники и подлецы. В чем только его не обвиняли!… Что он будто бы сотрудничал с КГБ. Даже кого-то сажал! Какая глупость. Он сам в сорок девятом сел. Из-за первой жены-еврейки. От этого он и умер! Только от этого.
— От чего? — не понял я.
— От этих мерзавцев! Про него писали в газетах. Мерзавцы выступали по радио. По телевидению. Он этого не пережил. Хотя был очень крепким, здоровым человеком. Его отец-крестьянин умер недавно. В девяносто пять лет!… Помогите мне, доктор! Вы же видите, я связана по рукам и ногам!
— Чем?
— Как — чем?! Дочерью! Я глубоко порядочный человек. Я не могу устроить свою жизнь, пока моя дочь в таком состоянии… Пока она не устроена. Помогите мне!
И тут я понял, что помогать в основном надо ей. Помочь ей избавиться от дочери.
Мы с ней договорились, что завтра в это время девочка будет дома. И она оставит нас с ней вдвоем. Светлана заволновалась.
— Я тоже хочу присутствовать при вашем разговоре, — сказала она. — Вдруг дочь вам скажет что-то не то… А при мне она постесняется.
— Не переживайте,— успокоил я. — Чем больше расскажет, тем быстрее поправится.
Утром я узнал, что Светлана звонила домой Борису Матвеевичу. Очень хвалила меня. Бородатого и серьезного. Сказала даже, что я похож на молодого Хемингуэя, с которым встречался ее муж на Кубе. Это Бориса Матвеевича успокоило. И он с легким сердцем улетел в загранкомандировку.
На следующий день вернулась зима. Шел крупный снег. Над Андреевским собором разлетался в стороны, обтекая его. На крыше собора почти не было снега.
Я зашел в комнату Марины, когда на улице зажглись фонари. Только этот свет и освещал комнату, да еще маленькая лампочка-клипса над Марининым диваном. Марина полулежала на диване в джинсах и грубом свитере. Как мальчишка. Или только что пришла, или вот— вот собиралась уйти.