Певец «Невского проспекта», Николай Васильевич Гоголь, скорбно прячет свой бронзовый нос в воротник шинели: «Скучно на этом свете, господа!»

Наконец-то появился на Невском Хозяин! Даже «мерседесы», «тойоты» и «ауди» скрылись куда-то. Как под землю провалились. Замерли у тротуаров расписанные модной рекламой ветхие, набитые до отказа троллейбусы. От Аничкова моста, ревя сиреной, мигая предгрозовым светом, на Невский вылетел бело-голубой «форд-эскорт». На борту завораживающая надпись: «ГАИ Санкт-Петербург». Нескладно, но внушительно. «Эскорт», густо матерясь через динамики, очистил Невский в считанные секунды. Опустел Невский.

Заволновались лоточники. Тревожно вглядываясь вдаль, стали оттаскивать товар поближе к стенам домов. Обыватель, наоборот, потянулся к краю тротуаров, вытягивая шеи в сторону Московского вокзала.

Из дрожащего над мостовой марева надвигается черный силуэт. Непонятный силуэт. И нестройный, гул. Будто движется на город грозовая туча. Замер диксиленд у Гостиного. Невский погрузился в тишину. А туча все ближе и ближе. Она клубится уже у Дворца пионеров. Дядя Гена не выдержал. Сорвал с головы зеленую пограничную фуражку. Задергался в алкогольном экстазе: «Наши! Наши! Пришли! Да здравствует второе августа! Ура!» Дядя Гена захохотал похмельным Мефистофелем: «Теперь держитесь, суки!»

Коренные обыватели с тревогой поняли, что дядя Гена прав. Сегодня — второе августа. День Воздушно-десантных войск. И держаться действительно надо. Надо держаться подальше.

В лучах заходящего солнца сверкнуло желто-голубое знамя ВВС над серой колонной. Поседевший диксиленд грянул им навстречу свой коронный марш. «Когда святые маршируют» вновь загремело над Невским. Но парни в голубых беретах держали свою тему. Поддатые и суровые, они, перекрывая диксиленд, пели «Варяга».

Дядя Гена надел свою пограничную фуражку, протиснулся сквозь толпу к ним навстречу и взял под козырек. По небритым щекам его катились крупные слезы. Дядя Гена открыл рот, хотел прокричать с детства знакомые слова, но горло перехватила судорога. Он так и стоял впереди толпы с рукой под козырек, открытым ртом и мокрыми небритыми щеками.

Вдоль Гостиного гордо проплыло желто-голубое солнечное знамя. Перед знаменем вразвалку шагает усатый майор, увешанный боевыми орденами и медалями. За ним в тесном полосатом строю совсем еще зеленые пацаны, только что вернувшиеся из «горячих точек», и уже поседевшие «пожилые», израненные афганцы. От строя веет мощью, капитальностью и тревожной прохладой. Вглядевшись, увидишь в строю и себя. Не сегодняшнего, конечно. Себя «эталонного». Каким когда-нибудь вспомнят тебя друзья на кладбище.

Майор ведет их на Дворцовую. Не на штурм Зимнего. На митинг. Отдать последний долг тем, кого нет сегодня с ними, тем, кто остался в чужих горах, так и не увидев родного Питера.

«Ногу!» — обернулся к колонне усатый майор, и десант ударил— в расплавленный асфальт стоптанными кроссовками, штатскими ботинками и дачными сандалиями. «И раз! И раз! И раз!» — спиной вперед шагает майор, улыбаясь, оглядывает своих орлов. Мальчики еще хоть куда. Голубые береты на стриженых затылках, камуфляжные штаны, майки-тельники. На левых предплечьях татуировки. Знаки родных частей. Тут и Псковская, и Тульская десантные дивизии. У некоторых на фоне крылатого парашюта гордые буквы ДШБ. Десантно-штурмовая бригада. Это — смертники. Камикадзе. Их татуировка, наколотая синей тушью, отливает кровью. Своей и чужой.

«И раз! И раз! И раз!» — дрожит мостовая.

Заволновались пожилые иностранцы. Защелкали брызги фотовспышек. Иностранные старушки в широких цветастых шортах аплодируют: «Бьютифул! Манефик!» Пьяные финны, присмирев, тянут пиво из жестяных банок.

Коренной обыватель смотрит вслед встревоженно и мрачно. У коренного обывателя подкожный, генный, сумрачный блокадный страх: «Только бы войны не было. А без войны, потихоньку, мы, если надо, и блокаду готовы опять пережить». Только потихоньку…

За фельдмаршалом Кутузовым в желтых автобусах настежь распахнулись двери. Омоновцы, затоптав сигареты, побежали на Невский. Выстроились у Дома книги в четыре шеренги. Бронежилеты, белые шлемы, шиты наперевес. В правой руке резиновый «демократизатор». Прищурив глаза сквозь забрала, омоновцы жадно следят за подходящей полосатой колонной. Засиделись без дела.

Весь Невский запрудило голубое море беретов. Авангард со знаменем уткнулся в омоновские цепи — знамя обвисло. Усатый майор закричал, пытался вызвать на переговоры омоновского начальника. Но начальник не вышел. ОМОН стучал дубинками по щитам, как хоккеисты клюшками по борту: «Очисти лед! Смена!»

Оранжевые бритые кришнаиты, то ли мальчики, то ли девочки, бросились вдруг в узкую щель между десантом и ОМОНом. Запели радостно под ритм дубинок: «Харе! Харе! Рама! Рама! Харе Кришна! Харе-харе!»

Омоновский начальник крикнул в «матюгальник» из тыла цепей: «Разойтись! Всем немедленно разойтись!»

И десантура разошлась.

— Мен-ты! Му-со-ра! Козлы вонючие!

— Харе Кришна! Харе-харе! — подпевали кришнаиты.

— Шкуры продажные! — командирским басом поддержал орлов майор.

А задние все подходили. Напирали на авангард. Перед строем щитов, как перед плотиной, завихрился голубой водоворот десанта с оранжевой пеной кришнаитов.

— Братаны, вперед! Дави их! Ура! — напирали задние.

— Харе! Харе!

Но вперед пошли не они. На высокой ноте истерично взвизгнул «матюгальник». ОМОН тевтонской свиньей ринулся на десант. Отжал щитами, расколол авангард на две части. В брешь бросилась вторая линия, молотя «демократизаторами» направо и налево. Сработала «домашняя заготовка».

«Харе Кришна! Харе-харе!» — стонали, обливаясь кровью, оранжевые. Десантура отчаянно материлась. Бой закипел по всей ширине Невского. Обыватель с лоточниками прижался к стенам домов. Обыватель с каждой секундой боя терял свой пещерный страх. Увидев окровавленные физиономии и затоптанных милицейскими бутсами кришнаитов, обыватель завыл дико:

— Ублюдки! Фашисты! Гестапо!

От Гостиного по Невскому в рваных кедах шагал дядя Гена, ведя за собой диксиленд. Пожилой диксиленд жарил по джазу «Варяга», заглушая стук милицейских щитов и треск разбиваемых скул.

Безоружный десант держался за Невский зубами. Как учили. Не отступив ни на шаг. Фельдмаршал Кутузов, опустив бронзовую голову, вспоминал Шевардинский редут.

В небе сверкнула длинная голубая фотовспышка и радостно зарокотал, смеясь, гром. Кто-то решил запечатлеть эту картину. Чтобы потом, когда надо, когда придет время, предъявить ее кому следует.

И сразу мощным потоком включили успокаивающий душ. На Невский обрушился ливень. Через секунду все стало мокро. Десант и ОМОН стояли друг против друга тяжело дыша. Мат застревал в горле.

Перед десантом встал мокрый усатый майор, почему-то с милицейским «матюгальником» в руках. За ним стоял хозяин «матюгальника» — омоновский полковник.