Алик засмеялся на всю набережную детским веселым смехом и обнял Андрюшу рукой с бутылкой.

— Ну-ка, пошли, пораскинем оставшимися мозгами, как это нам лучше сделать. Пошли, Андрюша.

Андрюша хотел скинуть с плеча его руку с бутылкой, уйти, побыть одному… Только уходить было некуда. Вдали торчали в небе пролеты Дворцового моста. До утра с Васильевского не выбраться. И он пошел в обнимку с Аликом.

Они прошли длинный мрачный фасад Академии художеств. Впереди таинственно чернел Соловьевский сад. На войне Андрюша привык не доверять «зеленке», будь то чахлый кустарничек или редкая рощица. Прежде чем войти в «зеленку»; ее долго поливали свинцом, утюжили танковыми пушками и артиллерией — в «зеленке» обитали «духи».

Андрюша остановился, ушел из-под руки Алика и направился через дорогу к спуску, к Неве.

— Первозванный, ты куда? — крикнул вслед Алик.

— К воде.

— За-ме-ча-тель-но! — Каблуки Алика зацокали по мостовой. — Сфинксы нам и нужны! Самое лучшее место для разгадки неразрешимых задач!

Андрюша только сейчас заметил, что по бокам спуска сидели, поджав под себя хвосты, два льва с человеческими головами. На головах у них высились шапки, похожие на шахматные фигуры. Сфинксы, как в зеркале, улыбались друг другу под луной.

— Привет! Загадочные мои сотрудники! — Алик подпрыгнул и громко шлепнул сфинкса по гранитной ляжке.

По мокрым скользким ступенькам Андрюша спустился к воде. По реке медленно, против течения, поднимались караваном белые самоходные баржи. Ближе к берегу по течению телепал, отчаянно дымя, закоптелый буксирчик с высокой старомодной трубой. На грязном борту четко читались большие буквы: «Виктор Гюго». Андрюша даже улыбнулся разбитыми губами.

Он встал на колени. От воды пахло мазутом и тиной. Вода была теплая и жирная, как остывший суп, как «Пиратская похлебка».

Андрюша снял беретку, смочил лицо и волосы, отфыркнулся и встал.

На гранитной полукруглой скамейке под сфинксом Алик раскладывал на вафельном полотенце закуску. Выставил у бутылки пару пластмассовых стаканчиков.

— Все готово к жертвоприношению! — позвал он Андрюшу. — Садись!

Андрюша сел на теплый, не остывший еще гранит. Алик разлил. Водка, тяжелая, как ртуть, плюхалась на дне стаканчиков.

— Что загрустил, Андрюша?! — Алик подал ему стаканчик и пропел весело: — Ах, Андрюша, печалиться не надо!… За одного битого двух небитых дают… Прозит, Первозванный!

Они выпили.

О гранитные ступеньки плескалась волна, поднятая энергичным «тружеником моря». Рябилась лунная дорожка. На той стороне темнел силуэт Медного всадника. Поблескивал под луной купол Исаакия. Прямо почтовая открытка. Андрюшу тошнило от этой красоты. Горы честнее. Чужие горы. Чужие люди. Для них ты враг. А здесь?… В родном городе, в этой красивой декорации чьей-то незнакомой пьесы — чужой!… Ты никто! Ты просто никому не нужен.

За Исаакием полыхнула зарница. Заорали, затрепыхались в листве Соловьевского сада воробьи. Алик засмеялся тихо:

— Слышишь, как бесятся, как они волнуются?…

— Им-то чего волноваться?

— Как это «чего»? Начались воробьиные ночи! Жуткие ночи. Волшебные ночи… На целую неделю. А все из-за тебя, Андрюша… Все из-за тебя…

— Я-то при чем?

— Второе августа твой день. День Ильи-пророка.

— Нам командир говорил. Илья-пророк — наш крестный.

— Только ваш крестный отец живым на небо взят. А вас, «крестничков», оттуда на грешную землю сбрасывает. «Зачищать» грехи. Небольшая разница.

Опять за Исаакием полыхнула зарница. Где-то далеко над Купчином зарокотал гром многоэтажным эхом. Взбесились в саду воробьи. Алик снял очки и прислушался:

— Слышишь, что делается?! Чуют птички Божьи нечистую силу! Чуют!

И Андрюша прислушался к беснованию воробьев:

— Откуда нечистая сила?… День-то святой.

Алик плеснул по стаканчикам водки:

— Уж такого неугомонного крестного вы себе выбрали. Он распугал народ честной и укатил на огненной колеснице, а нам, бедным, расхлебывать… Андрюша, ты помнишь наши встречи в приморском парке, на берегу?

Алик поднял стаканчик, и Андрюша поднял свой. Алик спросил неожиданно:

— А Марину-то ты давно знаешь?

— Я? — поразился Андрюша. — Первый раз в жизни увидел.

— Ты смотри… — Алик покачал головой. — А она к тебе как к родному… Ты смотри… Бывают же такие совпадения… Твой день — ее день… Не иначе нечистая разгулялась?… Ничего, Андрюша. Прорвемся! На твое счастье, ты еще и Первозванный! А кто тебя первым позвал? Я! Держись меня, Андрюша! Меня нечистая боится. Я — меченый. Прозит, Первозванный.

Они выпили. Андрюша вдруг почувствовал расположение, даже некую благодарность к этому странному незнакомому очкастому парню в дешевой мятой футболке с нелепыми теперь буквами на груди.

Алик провожал глазами караван самоходок. Те уже подгребали к Дворцовому. Задумчиво глядя на караван, Алик спросил вдруг:

— А как же ты, Андрюша, в армию попал?… Такой умный… А?…

Андрюша поразился: Алик угодил в самую точку, в самую загадочную точку его короткой биографии.

В армию он попал случайно, с третьего курса исторического факультета.

На третьем от их группы осталось всего человек девять. Кто-то с родителями уехал за бугор, кто-то ушел в коммерцию, кто-то перевелся на вдруг ставший самым престижным — юридический факультет. Кому нужен был диплом историка? Историка несчастной, вдруг сгинувшей страны?… Все жили только настоящим. В группе остались самые тупые и самые ленивые. Для них ввели свободное расписание. Хочешь — ходи, хочешь — не ходи. Только на зачеты и экзамены явись. Повздыхай, поговори о жизни, посочувствуй несчастным преподавателям…

Мать тогда еще работала. Уходила, густо накрасившись, в свой родной номерной морской институт к девяти, надеясь с помощью итальянской парфюмерии избежать неминуемого сокращения штатов.

Вслед за ней в любую погоду, в дождь, в снег и в метель, Андрюша отправлялся бродить по городу, по садам и паркам. По Таврическому, по Летнему, по Михайловскому. Так пробродил он полгода.

Однажды у Михайловского замка увидел ее. Она стояла в голой аллее с букетиком первых фиалок. Задумчивая и красивая. В первый день Андрюша даже не подошел к ней. Всю ночь не спал, думал про нее под музыку Моррисона в наушниках. Неделю думал. Ходил, как на работу, к Михайловскому замку, но ее не было.

Ровно через неделю она снова стояла с букетиком в руках в той же аллее напротив ворот Михайловского замка. Она была в светлом плащике, в косыночке с горошками — сама чистота. И Андрюша к ней подошел. Сердце колотилось, как отбойный молоток. Андрюша подошел к ней и сказал:

— Здравствуйте.

Она не сразу подняла на него задумчивые и печальные глаза:

— Здрасьте…

Андрюша решился ей рассказать, что уже неделю как ищет ее. Ищет везде и не может найти. И какое для него счастье, что сегодня она снова здесь. Много чего он хотел ей сказать… Но она его опередила, крепко схватила за руку:

— Мальчик, мне вас Бог послал. Помогите мне.— Она протянула Андрюше букетик. — Передайте эти цветы вон тому человеку в машине. Скажите, от Регины. Скажите, что она его ждет… Нет! Этого можно не говорить. Он сам это поймет. — Она улыбнулась чуть-чуть. — Идите же!

Андрюша стоял с ее букетиком растерянный и разбитый.

— Ну идите же! — рассердилась она. — Он же сейчас уедет!

Андрюша пошел к высоким гранитным воротам замка. У ворот стояла машина. За рулем сидел бледный мужчина с седой бородкой. Старенький «жигуль» фыркал, чихал — не хотел заводиться. Андрюша подошел к машине и протянул в окно букетик:

— Это вам от Регины.

Мужчина букетик не взял. Удивленно глядел на Андрюшу. Тогда Андрюша добавил, чтобы он понял:

— Она вас ждет.

Мужчина смотрел на Андрюшу снизу, рот его скривился:

— Как тебе не стыдно, парень? Ты мужик или кто?!

Андрюша не понял его злости, стоял и думал, он-то

при чем?

— Передай ей… — сердился мужчина. — Скажи ей… Пусть оставит меня в покое! Спроси, есть у нее самолюбие или нет?! Скажи… Пусть больше не звонит! Пусть забудет мой телефон! Скажи…