Весь Большой мы проехали молча. Я даже не спрашивал, куда она меня везет. Я ждал, что еще она скажет. И она сказала:
— Чучело, в тебя такая замечательная девочка влюбилась. Вчера все о тебе спрашивала, ждала тебя на вокзале. Надеялась, что ты придешь ее проводить. Брось ты ерундой заниматься. Влюбись ты в нее и кати с ней в Париж!
— Ты их вчера в Москву провожала? — спросил я.
Она усмехнулась:
— У меня алиби железное!
— Алиби чего? — не понял я.
Она мельком взглянула на меня:
— Ты чужим делом занимаешься! Кто тебя просит? Пусть Олег Салтанович врагов ловит. Ему за это деньги платят.
— Он же не тех ловит, — сказал я.
Она хмыкнула:
— Потому что тупой.
— Потому что в тебя влюблен, — сказал я.
Она стрельнула в меня взглядом, но ничего не сказала. А я продолжал:
— Не тех ловит и не тех отпускает.
— Это ты себя имеешь в виду?
— Колю Колыванова. Зачем генерал его в Швейцарию отпустил?
Она мне подмигнула и показала пальцем на крышу салона:
— Генералу во-он откуда звонок был. Немедленно отпустить и извиниться перед гражданином Швейцарии, — она засмеялась довольно. — Генерал побледнел у трубки и на цыпочки встал. Тоже — раб…
Я поймал ее на слове:
— Генерал Колю в Швейцарию отпустил, а ты его в закрытую «психушку» увезла в Озерки.
Она рассердилась:
— Слушай, чучело, иди ты знаешь куда со своей конспирологией! Делом займись, тебе говорят. Трахни ты бедную девочку и успокойся. Или уже не можешь?
Я не обратил на этот взрыв внимания:
— Ты же сама вчера ночью про «психушку» сказала.
— У-у, — застонала она. — Сказала, потому что так надо было!
— Кому?
— Я тебя возненавижу, Ивасик.
— Ты и так меня ненавидишь, — сказал я.
Она прижалась ко мне плечом, не выпуская руля:
— Разве можно ненавидеть свою первую любовь?
— Значит, можно…
— Ну хорошо, скажу, — она резко переключила скорость. — Так надо было Косте.
— Он-то при чем?
Она шумно вздохнула:
— Вот кого убить мало, так это тебя!
— Пытаются, — напомнил я ей.
— Плохо пытаются, — сказала она зло. — Костя не знал, что я с Гельмутом работала. Меня с ним поработать Митя попросил. Гельмут — старый Митин друг. Если бы Костя еще и про Гельмута узнал, он бы извел меня ревностью. Понимаешь? Ты брякнул вчера про этого психа Колю, Костя аж стойку сделал. Я и сказала, что в психушку психа увезла. Костя успокоился: псих ему не соперник. Костя жутко меня ревнует…— она презрительно усмехнулась. — Ревнивый раб.
— Значит, Коля в Швейцарии?
— Счастливый псих, — позавидовала она. — Вчера и улетел.
— А Гельмут?
— Гельмут раньше. Он же Колин прибор увез. Коля тебе разве не рассказывал?
— Ага, — думал я о своем.
Я не заметил, как мы подъехали к моему дому. Она припарковала машину к самому парапету набережной и откинулась спиной на дверь.
— Ну как? Удовлетворила я тебя, чучело? — Она посмеялась. — Я имею в виду твое больное любопытство. Твою болезненную страсть. Удовлетворила?
— А зачем ты украла бумаги? — спросил я. — Чтобы передать их Мастеру?
— Ой, блин! Опять! — вскрикнула она. — Я тебя сейчас убью! Честное слово!
Она достала из сумочки пистолет. «Беретта-90» — узнал я знакомую марку. Она воткнула ствол пистолета мне в брюхо. На лице ее блуждала загадочная и страстная улыбка:
— О! С каким удовольствием я всадила бы в тебя всю обойму! Всю! До конца! До последнего патрона… До последнего…
— Не надо, — попросил я. — Оставь меня для моей любимой девочки.
Она посмотрела на меня недоверчиво:
— Честное слово? Дай честное слово!
— Б чем?
— Что ты бросишь свою конспирологию! Дай честное слово!
Она была готова проткнуть меня насквозь своим пистолетом. Я молчал.
— Ивасик, не надо, — жалобно попросила она.— Не лезь, Ивасик. Не лезь в чужой улей. Пчелы не любят чужаков. Закусают до смерти. Пожалей себя, Ивасик.
Я все понял. И сказал абсолютно чистосердечно:
— Честное слово.
— Слава Богу, — вздохнула она и убрала в сумочку пистолет. — Пошутили, и будет.
Она повернула к себе зеркало заднего вида и осмотрела себя, поправив волосы на лбу:
— Баб ненавижу. Но твоя лягушатница мне нравится. Что-то в ней есть. Сама не пойму что. И на бабу-то почти не похожа, пацан пацаном. Но шарм врожденный, фирменный. Завтра утром она приезжает. На «Стреле». Не проспи девчонку, Ивасик.
— Эту не просплю, — пообещал я.
— Гляди, Ивасик, — напомнила она на прощание, — ты слово дал! Держи!…
Я зашел в подворотню, а потом выглянул, чтобы посмотреть, как она отъезжает. Она бойко рванула с места. Когда машина перелетела мост через Зимнюю канавку, из-за поворота вылетел мотоцикл с никелированным рулем. Мой знакомец сидел сзади, обхватив молодого левой рукой, а правой придерживал ковбойскую шляпу. Мотоцикл пристроился в хвост ее машины, но я за нее не волновался…
Я пришел домой и скинул с себя проклятый «прикид». В нем я попал в эту кошмарную историю и в нем же выхожу наконец из нее. Больше мне здесь делать нечего! Пчелы закусают! А пчелы являются одним из тайных символов, за которыми скрываются «они».
На столе меня ждала собранная сумка. Я отнес ее в прихожую, чтобы не мозолила глаза. Пусть еще подождет. Было еще не поздно, но я решил пораньше лечь, чтобы выспаться за все эти бессонные ночи. Выспаться как следует и бодрым, здоровым, влюбленным встретить мою девочку-мальчика в одном флаконе…
Я упал на тахту и закрыл глаза. От подушки еще пахло ее духами и миндальным кремом. Господи, прости! Что я нес в ту кошмарную ночь! Что я ей наговорил! Прости меня, Господи!
Я обнял руками подушку и счастливый уснул…
Но сон мне приснился нерадостный… Сон странный, непонятный, фантастический… Кошмарный приснился сон…
17
Сон
Будто стою я на какой-то огромной площади перед массивным зданием с куполом без креста… Здания почти не видно, во всю длину его натянут экран, только купол с колоннами сверху торчит. Я в толпе, запрудившей всю площадь. Сумерки. Дождь идет. Мелкий и нудный. Почти питерский. Но толпа не расходится, хотя экран мертв… Все ждут чего-то… Кто под зонтиками, кто просто так… Пьют баночное пиво, вытягивают шеи в сторону экрана… Чего они ждут? То ли рок-концерт будет, то ли презентация голливудского киношедевра… Это не Россия, а какая-то европейская страна, но я не понимаю какая. Люди вокруг говорят на разных языках, и по виду все разные, есть и черные, и желтые лица…
И вдруг ожил экран, покатились по нему разноцветные тени, и музыка ударила по ушам. Толпа заорала на разных языках, зашумела, засвистела, замахала в такт вскинутыми руками… Дождались… В правом верхнем углу экрана закрутился счетчик таймера. Крайний ноль стал превращаться в цифры… А на экране под бешеную музыку ревело пенное море… Эффект был потрясающий. И дождик еще помогал. Будто на лицо летели брызги от мощной волны… А на волнах металось старинное судно с прямым парусом и веслами-спичками… Парус был рваный, и многие весла обломаны… Нелегко приходилось морякам… Мы видели их мокрые смуглые спины, их судорожно открытые рты… Гребцы смотрели на мрачное, грозовое небо и со слезами молили его о спасении… Раздвинулись грозовые облака, и в просвете показалось чье-то мутное лицо. Раскатился громовой, на всю Вселенную, электронный голос:
— Бог Пан мертв! Мертв… мертв…
Только я подумал о том, что вся история очень здорово снята, и отдал должное технике Голливуда, как чей-то приятный баритон возвестил толпе:
— Зимой двадцать пятого года финикийские моряки услышали в Атлантическом океане этот страшный глас…
Я взглянул на таймер — цифры показывали «0025». Значит, они отсчитывали годы нашей истории. А на экране в бешеных волнах разламывался на части старинный корабль, мелькали в пене обломки и отчаянно кричащие лица… Я подумал во сне: «Неужели это — изделие" Коли Колыванова?!»