Константин аккуратно сложил газету еще раз и протянул ее мне.

— Ты этой дуре жопу целовать должен. Она тебе охранную грамоту выдала. Носи эту статью, как документ. Если кто залупнется, сразу газету доставай: «Извините, вот тут черным по белому написано, что я в тот момент в драбадан был. И за пристрастие свое к зеленому проклятому змию, нашей, как говорится, национальной болезни, готов публично перед всеми извиниться». Я понятно излагаю?

Константин налил по второй и поднял рюмку.

— А извиняться тебе придется. И перед литературной общественностью, и перед Жориком. Я это ему обещал.

— А Натали? — спросил я.

— Что Натали?

— В статье про нее ни слова.

Константин поставил рюмку.

— Этой дуре объяснили, что Натали взревновала Жорика. И погорячилась немного. Просили ее не трогать. Дура все поняла. Она сама от Жорика в отпаде, — он погрозил мне пальцем. — Пей, алкаш неисправимый.

Мы выпили по второй. Мне стало ужасно тоскливо.

— Костя, а ты видел сегодня Натали?

— Только что их на вокзал проводил.

У меня упало сердце.

— Она уехала? Уже?

— Они все уехали. В Москву.

— Зачем?

— Главный-то праздник в столице. Разве столица такое мероприятие кому-то уступит? За такие деньги они тебе докажут, что Иисус Христос на Арбате родился! Ну, давай по последней и разбежались. Завтра мне рано вставать.

Он налил по последней и поднял рюмку.

— И все равно я рад, что с тобой, лопухом, познакомился. Что-то в тебе есть, Ивас-сик… Не зря тебя Адик жалел. Последнюю выпьем за память. За то, что она умеет не только все помнить, но и все забывать. Я понятно излагаю?

Он уже поднес рюмку ко рту, когда я сказал:

— Не понял.

Он недовольно поставил рюмку.

— Не разочаровывай меня. Я же тебя за умного держу!

Я попросил откровенно:

— Объясни, что я забыть должен?

Он посмотрел на меня с сожалением.

— Все.

— Что все?

Он поставил локти на стол и наклонился ко мне.

— Все, что случилось в эти идиотские дни, забудь. Помни только, что есть у тебя верный друг Костя, а я буду помнить, что есть у меня смешной дружок Ивас-сик. И все! Больше ничего не было! Ни-че-го! Я понятно излагаю?

Только теперь я стал кое-что понимать.

— И гарнитура барона Геккерна не было?

Влажно сверкнула фикса.

— Был. Я не поехал в Москву специально, чтобы гарнитур в контейнер погрузить.

— И масонских бумаг не было?

— Были, — опять улыбнулся он. — Тебе же копии отдали. А подлинник на хер никому не нужен.

Плечи ломило, в висках стучало… Коньяк не помог…

— И четырех трупов не было?

Константин удивленно посмотрел на меня.

— Ну почему же? Оценщика вчера похоронили. Адика сегодня утром хоронят на Серафимовском.

— А их убийцу нашли?

Константин уставился на меня металлическим взглядом.

— А его и искать не надо. Ты же знаешь, что Адик сам повесился. Слышал, что Мангуст вчера сказал?

— И оценщик сам?… — понял я. — Это тоже Мангуст рассказал?

Константин встал, достал с полки пачку сигарет, повертел в руках и положил обратно.

— Миша-антиквар после смерти оценщика колоссальную недостачу обнаружил. Обманывал Мишу школьный друг… Совесть замучила оценщика. Вот как бывает, Ивас-сик… Я понятно излагаю?

— Понятно, — сказал я. — Значит, мы с тобой тоже хотели застрелиться, но вместо себя случайно охранников шлепнули.

Константин чуть улыбнулся.

— Ты немного не прав, Ивас-сик. Охранники и правда вместо нас погибли. Но нас заказал Суслик. Он сам признался. И за базар уже ответил! Видишь, как все просто!

— Вижу, — кивнул я. — А что же мне тогда забывать?

Ослепительно сверкнула фикса.

— Точно! Забывать-то, оказывается, нечего.

— Костик,— раздался из коридора знакомый голос. — С кем ты там, Костик?

Константин посмотрел на меня победно и с дурацкой улыбкой повернулся к двери. На кухню вошла Людмила в знакомом огненном пеньюаре. Со сна прищурилась на свет.

— Это безобразие, Костик. Нам же чуть свет вставать, — она увидела меня и удивилась. — Что этот тут делает? Что ему еще надо?

Константин подмигнул мне.

— Он на секунду. По делу.

Она, не стесняясь, зевнула.

— Какие у этого чучела могут быть дела? Пошли, Костик.

Мой вопрос догнал ее в дверях:

— Люда, а как Коля Колыванов?

Она остановилась, медленно повернулась ко мне.

— Плохо. Очень плохо. Совсем плох мужичок.

— Ничего, — сказал я, — в Швейцарии подлечат.

Она посмотрела на меня как на ребенка.

— Какая Швейцария, Ивасик? Я его в больницу увезла.

Я ей вежливо улыбнулся.

— Язва открылась?

— Какая язва? — сказала она печально. — Олег Салтанович его в психушку хотел. Я не позволила. Увезла Колю в закрытую нервную клинику в Озерках. Жалко мужичка.

— А чего с ним? — поинтересовался Константин.

Она взяла с кухонной полки пачку сигарет.

— Национальная русская болезнь. Горе от ума,— она чиркнула зажигалкой.

— Люда, не надо, — сказал Константин. — Видишь, даже я ночью не курю.

Она посмотрела на меня, будто я был виноват, и потушила зажигалку.

— Береги себя, Ивасик. И по тебе психушка плачет.

Она швырнула пачку на стол и вышла из кухни. Константин заторопился.

— Все, Ивас-сик. Гуляй. Я за тобой дверь закрою.

Уже выпроводив меня на площадку, он сказал из

дверей:

— Люда права. Береги себя, Ивас-сик.

— Я все забыл, — успокоил я его.

— Только клизму из битого стекла не забывай,— предупредил он строго и осторожно захлопнул за собой железную дверь…

Ночью идти мне было некуда. Я больной притащился домой, потому что умирал. Мне уже было все равно, как умереть — от болезни или от руки Мангуста. Мне показалось почему-то очень стыдным свалиться где-нибудь в заплеванной подворотне или сдохнуть, как голубь на тротуаре под водосточной трубой.

Лекарств дома никаких не было. Бабушкину шкатулку с лекарствами, уходя, забрала жена. Она знала, что в фирме Адика болеть мне не дадут.

Единственное, что у меня было, — белый тюбик с таблетками, подарок Натали. Я принял их чуть не пригоршню — и встал здоровым! Панацея какая-то…

Но больше всего, конечно, мне помогла «клизма из битого стекла», прочистившая мою память — ничего не было! Все забыто!

Деньги были — можно было подумать о себе!

В кармане я наткнулся на пластиковую кредитку. Не мою — красно-белую, а чужую — голубую, которую мне случайно вручил Константин.

Я нашел в справочнике телефон фирмы «Возрождение» и набрал номер. Ответила Алина и сказала, что Константин Николаевич на похоронах. Очень делово сказала, будто Константин был на важном совещании.

И вдруг, неожиданно, я осознал, что и для меня очень важно там быть. Похоронить вместе с трупом моего бедного шефа весь кошмар, который свалился на меня за эти дни. Похоронить и забыть навсегда! А заодно вернуть Константину чужую кредитку.

Дорогой я подгонял мастера, боялся опоздать. Но попал я на Серафимовское вовремя.

У ворот кладбища выстроился целый автомобильный салон, оттеснив от ограды старушек-цветочниц.

Гроб только что вынесли из церкви. На секунду я засомневался — церковь не отпевает самоубийц. Но, увидев друзей Адика, я понял, что они и черта заставят отпеть.

Спереди гроб несли два каких-то лысоватых мужичка, похожих с виду на районных партийных функционеров. Но когда они, сурово поглядев друг на друга, одновременно перехватили фоб, на пальцах обоих сверкнули мощные золотые печатки. За ними шел Константин, с кем он шел в паре, мне было не видно. За Константином, последним с этой стороны, фоб поддерживал у изголовья Мангуст в длинном черном плаще с поднятым воротником. Бедный Адик чуть выглядывал из фоба с траурной повязкой на лбу. За фобом шла худенькая заплаканная старушка в деревенском платочке, с цветной фотографией в руках. Я протиснулся ближе и увидел, что на фотографии счастливо улыбался молодой десантник в голубом берете, с белым аксельбантом на плече.