— Как скажешь. — И Сатана начал свой рассказ.

— Госпожа де Мариньон — дочь некой госпожи Берю. Чтобы понять дочь, нужно прежде всего узнать мать. Госпожа Берю была замужем за господином Берю, а чтобы понять женщину, не мешает сначала познакомиться с ее мужем. Так вот господин Берю, необычайно талантливый скрипач, играл в Опере. Он не был, однако, профессиональным артистом — в то время искусство еще не стало ремеслом. В 1772 году у музыкантов не всегда находилась мелочь даже на кусок хлеба. Порой господин Берю посмеивался над своей нищетой, частенько она приводила его в ярость; но никогда он не кичился своей бедностью, не корчил из себя несчастную жертву обстоятельств. Искусство, это скрытое божество, которое каждый великий человек лепит в соответствии с собственным разумением, еще не превратилось в религию и не имело своих святых и мучеников. Берю, великий скрипач, долго месил дорожную пыль, бегая по частным урокам; крылатый гений не возносил его над грязью сточных канав, в которой утопали его стоптанные башмаки. Он ходил в потрепанном платье, но не в пышных лохмотьях. Его скрипка была только инструментом и кормилицей, а не божественным гласом, с помощью которого он отдавал толпе свою душу, и не неиссякаемым источником, который давал пищу его вдохновению лучами гармонии, похищенными у хора ангелов.

Парик Берю вечно был взъерошен, но не от исступленных озарений, а только потому, что ближайший цирюльник отказывался как следует им заняться. Берю не стеснялся откровенно признать себя первой скрипкой своего времени, но ответил бы идиотским взглядом тому, кто сказал бы: «Ты обладаешь редким даром — Бог доверил тебе частичку великой тайны! И когда эта частичка поет и плачет на послушных и верных тебе струнах, мужчины цепенеют, а женщины предаются самым сокровенным мечтам, ибо ты можешь пробудить тот вечный отзвук, что пробуждается в нас всякий раз, когда гений, этот небесный глашатай, сосланный на землю, начинает свою чарующую, хотя и непостижимую, речь». Если бы кто-нибудь высказал все это господину Берю, тот не понял бы вовсе, о чем речь. В отличие от сегодняшних молодых артистов, Берю не превращал свой талант метафизического и воображаемого Пилада в реального и скучающего Ореста{215} и не до конца осознавал собственное величие. Когда начинались разговоры о музыке, он становился пылким спорщиком, красноречивым, гневным, резким и безжалостным. Яростный поклонник Глюка, Берю почитал Пиччини за недоумка{216}, бесчестного прохвоста и воришку; в общем, ему не было чуждо сумасбродство, присущее каждому страстному поклоннику музыки. Это был поистине великий музыкант{217}, и наилучшее доказательство, которое я могу привести, — то, что его талант противился успеху так же успешно, как и нищете.

В 1770 году господин Берю женился на девице Финон, хозяйке дома, в который молодые придворные с удовольствием захаживали на ужин и партию в карты. Барышне в ту пору уже стукнуло тридцать; для нее шикарные приемы и роскошные туалеты были естественным образом жизни, а то и первоосновой, и она выгодно торговала собственной красотой, дабы обеспечить себе все прелести жизни. Как женщина умная, она умела уступать и научилась пользоваться красотой других ради покрытия издержек по дому, которые ей одной стали не по карману. И все-таки, дабы не привлекать слишком пристального внимания господина лейтенанта полиции, она сочла благоразумным найти себе мужа, который обеспечил бы ей стабильное положение в обществе. Поиски оказались делом нелегким: нужен был человек, которого не только не смутит сомнительная репутация дома, но и не испугают похождения ее хозяйки, ибо, хотя Финон уже не была богиней пожилых домовладельцев и юных маркизов, она вполне могла еще очаровать какого-нибудь доброго толстого откупщика, который охотно оплатит ее счета, или же дворянчика из Сен-Луи{218}, пусть бедного и пообносившегося, но достаточно благородного для того, чтобы позволить сопроводить ее на спектакль или поцеловать ручку на прогулке.

До нее дошли разговоры о Берю, скрипаче с жалованьем в тысячу двести франков в год; все знатные господа давно знали его, так как он не раз исполнял скрипичные партии в их маленьких домашних оркестрах. Финон решила, что музыкант в ее доме не станет той фигурой, с которой будет обязательно всех знакомить и которая способна вызвать у кого-либо неприязнь, и если он хоть немного уживчив, то с ним вполне можно будет поладить.

Она пригласила господина Берю, и после первой же встречи рассудила, что он подходит ей во всех отношениях. С величественным безразличием он пропустил мимо ушей все насмешки, которыми милое общество осыпало его персону и внешность. С редкой и невозмутимой отвагой он набросился на еду и вино и к концу ужина набрался так, что ему предложили немного отдохнуть.

Днем позже господин Берю уже стал женатым человеком. Это великое событие затронуло разве что его внешность. Жена нашла ему хорошего портного и парикмахера, а тысячу двести франков жалованья оставила в его полном распоряжении. Узы Гименея не изменили положения вещей: дом новобрачных по-прежнему служил местом свиданий модных женщин с самыми богатыми и родовитыми мужчинами, а господин Берю все так же блестяще играл на скрипке в Опере в дни представлений и развлекался у Прокопа{219} в свободные вечера. Ни разу он не снизошел до ответа на шуточки своих товарищей относительно его женушки, ни разу даже виду не подал, что понимает, о чем болтают завистники; он продолжал музицировать и напиваться все с тем же величественно-хладнокровным видом. Через несколько месяцев остроумие самых рьяных насмешников притупилось о его безучастность, новые эпиграммы появлялись все реже, но через год после свадьбы Берю был объявлен законным отцом только что родившейся малютки. По этому случаю на каминной трубе в кабачке у Прокопа появилась эпиграмма следующего содержания:

Берю, появившись в кабачке, как обычно, направился прямо к камину; несколько раз он прочитал из конца в конец эпиграмму, поглаживая горячую трубу, на которой висел листок бумаги. Его лицо не выразило ровно никакого чувства. Он взял свою шляпу, которую перед тем положил на мраморную поверхность камина, затем трость, прислоненную им к ближайшему стулу, и, беззаботно насвистывая некий мотивчик, занял место за любимым столиком. Один из завсегдатаев, раздосадованный цинизмом подобной невозмутимости, закричал во весь голос:

«Эй, господин Берю! Что вы там прочитали такого интересного?»

«Сударь, я не умею читать», — ответил Берю с присущим ему восхитительным спокойствием.

«Зато слух у вас должен быть в полном порядке; давайте я вам прочитаю, что здесь написано».

Берю устроился поудобнее, сделав вид, что приготовился внимательно слушать, а завсегдатай продекламировал самым высокопарным слогом те десять злобных строчек, которые я тебе уже привел.

«Хм! И это висит на трубе?» — проронил Берю, почти что угрожающе смерив взглядом насмешника.