— Поразительно, — развел руками барон.

— Ба! Чего ж тут удивительного? — возразил Гангерне. — Все хотят выбраться из своего болота, не важно каким образом. Точно так же девицы не очень строгого поведения всегда дают прекрасное воспитание своим дочерям.

— Вы полагаете? — засмеялся Луицци.

Гангерне надул щеки, попыхтел немного и продолжил мелодраматическим тоном:

— Зная мели и подводные камни, не так уж трудно предотвратить крушение другого корабля.

— Возможно; ну так где же ваш отпрыск нашел себе имя?

— А, сейчас… сейчас. Так вот, когда он получил мое письмо, он собирался подписать ангажемент в Опера-Комик{206}. Там подвизался один презабавнейший тип, глава группы клакеров{207}.

— Они есть везде.

— Да, но этот весьма своеобразен. Короче говоря, то был не кто иной, как маркиз де Бридели.

— Маркиз де Бридели, из Тулузы?

— Младший из четырех сыновей того маркиза де Бридели, которого вы имеете в виду. Он учился в семинарии, но с началом революции скинул сутану и, в то время как его отец и три брата вступили в армию Конде{208}, он отважно сражался за республиканцев. Отец и братья погибли, и он стал маркизом Бридели, но не больше того. Храбрый как лев, он получил крест за Аустерлиц{209}, но так и не смог достичь даже капральского чина и остался рядовым, ибо надирался четырнадцать раз в неделю, за исключением разве что дней больших сражений. Уволенный в тысяча восемьсот пятнадцатом году, он стал профессиональным старым солдатом.

— Это что же за профессия?

— Неужели не знаете? — Гангерне принял воинственную позу ворчуна-ветерана и грозным голосом продекламировал: — «Старый солдат Империи, маршировавший по всем столицам Европы, сто тысяч чертей! Да здравствует Наполеон! Отважный француз, патриот до гроба! Получивший на поле битвы орден и двадцать ранений! Да здравствует император!» С этими словами и послужным списком, более-менее соответствовавшим истине, он в течение двух или трех лет собирал монеты по сто су с изображением императора у всех бонапартистов, офицеров, генералов и т. д., которым он представлялся.

— Забавная профессия.

— И очень известная, не так ли? — усмехнулся Гангерне. — Но вскоре его одолели конкуренты, и тогда он занялся прямо противоположным делом, а именно: ремеслом последнего отпрыска великого, но разоренного рода.

— А это что такое? — поинтересовался Луицци.

Гангерне приподнялся на носках в высокомерной и в то же время изящной позе, лицо его вытянулось и приняло презрительное выражение, и он прогундосил себе в нос:

— «Маркиз де Бридели! Самоотверженный сторонник короля, вроде как вознагражденный этим скромным знаком отличия (в этом случае алая ленточка Почетного легиона{210} превращалась в алую ленточку ордена Святого Людовика{211}), вечно преданный Бурбонам, несмотря на их неблагодарность». Таким манером вполне можно вытянуть у роялистов немало наполеондоров{212} с изображением царственного лика Людовика Восемнадцатого{213}.

— И опять все испортили конкуренты?

— Да нет, подвело слишком частое использование этого метода добывания денег. Наш маркиз работал весьма споро: за три или четыре года он успел выдоить весь Париж. Он мог бы продолжить свое дело в провинции, но уже не мог жить без Парижа; какое-то время он состоял на побегушках у продавцов контрамарок, пока наконец не стал во главе банды клакеров в театре, в который собирался поступить мой сын.

— Ну, наконец-то! — вздохнул Луицци. — Вот мы и добрались! Так что же сделал ваш сорванец?

— Получив мое письмо, он, недолго думая, нашел маркиза, пообещал ему тысячу экю, если де Бридели женится на своей привратнице и признает его своим сыном. Маркиз согласился, и теперь сын господина Эме-Зефирина Гангерне и Мари-Анны Гаргаблу, в девичестве — Либер, является его сиятельством графом Бридели!

— Он красив, ваш сын?

— Элевью, настоящий Элевью.

— И обходителен в манерах?

— Вылитый Элевью, барон.

— Здесь стоит немного пораскинуть мозгами, господин Гангерне.

— Вы так думаете, господин барон?

— Не знаю, не знаю… И когда вы едете к этому своему приятелю, господину…

— Риго? Дней через семь или восемь; нужно время, чтобы приодеть папашу-маркиза. Мы берем его с собой — пусть попьянствует с Риго; он очарует его своими подвигами во славу французского оружия. Мамочка же сошлется на недомогание. Неплохой фарс, не правда ли?

— Забавный, и весьма, — помедлив, согласился Луицци.

Гангерне приподнялся, и барон воскликнул:

— Как, вы уже уходите?

— Время позднее; мне нужно встретиться с Гюставом в ресторане. Мы идем сегодня на «Двух каторжан» в «Порт-Сен-Мартен»{214}. Маркиз снабдил нас билетами.

— Если бы я не был так болен, — сказал Луицци, — то, может быть, присоединился бы к вам. Я много слышал об этой пьесе.

— Говорят, спектакль просто блестящий. Один бывший каторжник, узнав о сокровенных тайнах одного из своих бывших корешей, вынуждает его…

— Выдать за него свою дочь, — быстро продолжил Луицци.

— Нет, ибо действие происходит уже в день свадьбы. Навряд ли можно сделать пьесу из того, что вы мне только что сказали.

— Кто знает, не получится ли что-нибудь поинтереснее, чем пьеса… — продолжил Луицци, поглощенный собственными мыслями о мщении.

— В самом деле, если знаешь чей-либо секрет, то очень просто заставить его идти по нужному тебе пути.

— Верно! — радостно воскликнул Луицци. — Приходите же завтра, поболтаем.

— Тогда до свидания, барон.

— Вы уж извините, прошу вас, господин Гангерне, что не могу сам прийти к вам. Ведь я выхожу из дома пока еще с большой оглядкой.

Гангерне удалился. Как только Луицци остался один, он звякнул колокольчиком; тут же явился Дьявол с толстой папкой под мышкой.

— Ты откуда? — спросил Луицци.

— Я только что подготовил брачный договор; что из него вышло, ты, возможно, когда-нибудь узнаешь…

— Так это мой договор?

— Я же сказал, что не буду вмешиваться в твои дела; разве только рассказать то, что тебе потребуется.

— Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя призвал?

— Знаю, — ответил Сатана, — и одобряю. Ты начинаешь понимать наконец, что значит жить на этом свете; хочешь ответить злом на зло.

— Не учи, бес. Я делаю то, что мне хочется.

— Ну-ну, — презрительно ухмыльнулся Дьявол.

— Ах ты, холоп! — вскричал барон.

Дьявол раскатисто захохотал.

Барон гневно встряхнул колокольчиком, и Сатана тут же оборвал свой смех.

— Мне нужна история жизни госпожи де Мариньон.

— Прямо сейчас?

— Немедленно, и без пространных комментариев.

— Может, не стоит этого делать? Ты уверен, что это необходимо? С моей колокольни мир уж очень мал, ты даже не представляешь, что тебе предстоит узнать.

— Опять какие-нибудь ужасы?

— Возможно.

— Преступления?

— Я тебе что, какой-нибудь сочинитель мелодрам?

— Ты, наверное, Аполлон среди господ беллетристов.

— Я царствую над злом, барон. А все нечистые помыслы оставляю людям.

— Однако ты мог бы стать неплохим литератором, ибо у тебя есть самое главное из их качеств — тщеславие.

— Главное мое достоинство — умение творить зло, а все ваши писатели лишь следуют моему примеру; что до оправданий, то они с этим справятся не хуже меня.

— Ты как всегда остроумен, мессир Сатана.

— А ты прекрасно понимаешь, что я не сочиняю пошлых мелодрам.

— Ну, хватит, прошу тебя, — поморщился барон, — начнем же!