— Все это как-то довольно зыбко, — сказал барон, — и никак не объясняет позиции графа и банкира.

— Что ж, — вздохнул Сатана, — то же чувство ненависти, в несколько измененном виде, разгорается между двумя мужчинами, один из которых бессовестный мошенник, а другой — мошенник лицемерный. Почти всегда только кредиторы-воры разоряют должников-мошенников: честные люди в их дела не вмешиваются. Всегда любовница предупреждает любовника о том, что его жена наставляет ему рога, честная женщина поостережется: у порока нет более неумолимого врага, чем порок. Произведите одно небольшое изменение, только внешнее: назовите смешным то, что я называю пороком, и вы найдете ту же основу для ненависти между двумя выскочками — Матье Дюраном и господином де Лозере.

— Двумя выскочками! — вскричал поэт. — Как? Господин де Лозере… является…

— Кем? — спросил Дьявол.

— Самозванцем?

— Да.

— Так вы поэтому выставили его таким посмешищем?

— Нет, поэтому он был посмешищем, так же как и Матье Дюран, и поэтому они друг друга на дух не выносили.

На деле оба переживали оттого, что их происхождение было темным, но один горделиво выставлял его напоказ перед всем обществом, подобно тому как падшие женщины сваливают на него свои пороки, а другой тщательно прятал, алчно требуя уважения, на которое не имел права, как делает лицемерная женщина.

Матье Дюран был обуян спесивой идеей, что обладает силой, чтобы бороться в одиночку с социальными предрассудками и победить их к собственной выгоде, господин де Лозере, человек тщеславный, подчинялся им, чтобы обратить себе на пользу. Матье Дюран ненавидел господина де Лозере за то, что благодаря обману тот занимал значительное положение, которого не заслуживал ни в коей мере. Господин де Лозере ненавидел Матье Дюрана за то, что старание, с которым тот хвастался своим низким происхождением, было живой сатирой на заботу, с которой он, господин де Лозере, прятал свое происхождение, оба недолюбливали знатных и настоящих аристократов, но ненавидели их меньше, чем друг друга.

С другой стороны, можно утверждать, что один из них представлял некоторые старые идеи, другой — новые. Господин де Лозере был тем выскочкой, что существуют во все времена, они подчиняются существующим идеям о пользе высокого происхождения и делают все возможное, чтобы заставить всех верить в его преимущества. Матье Дюран был новым выскочкой, который опирается на абсолютный принцип социального равенства и личной значимости, он опровергал всякую семейственность, всякое уважение к наследственности, чтобы поставить свое «я» как силу, которая рассчитывает только на саму себя и почти равна силе божественной, и если уж говорить до конца, то я думаю, что господин Феликс искренне выразил суть двух характеров, применив к Матье Дюрану слово «спесь» и к господину де Лозере слово «тщеславие».

— Это, должно быть, один из старых дворян, ваших друзей, — предположил поэт, — человек старой и высокой закалки, уж очень хорошо вы о нем отзываетесь…

Вместо ответа Дьявол продолжил:

— Теперь, когда, надеюсь, я объяснил вам, каково было отношение этих господ друг к другу и к миру, я позволю себе продолжить мой рассказ и изложу вам ряд сцен, которые произошли между ними и которые явились следствием того, о чем я вам уже рассказал.

Луицци, который прекрасно знал манеры Дьявола, подумал, что у того должны быть весьма веские причины, чтобы до бесконечности затягивать свой рассказ, и стал слушать, чтобы увидеть, произведет ли он на поэта то впечатление, которое предсказывал Дьявол. А Дьявол продолжил так:

XIV

— Дело происходило уже в начале июля тысяча восемьсот тридцатого года. Матье Дюран вернулся из Этана, где оставил Дельфину в таком болезненном состоянии, что уже готов был сдаться. Он снова сидел в том кабинете, с которого начался мой рассказ. Но банкир уже не излучал спокойное счастье и крайнее довольство самим собой, как несколько месяцев назад. Я бы сказал, что он испытывал одновременно и более активное счастье, и более живую обеспокоенность, внезапные приступы радости сменяли подавленность и озабоченность. Эти разные чувства зависели от разных причин, над которыми он постоянно задумывался. Когда он вспоминал, что три окружных коллегии и одна коллегия департамента{471} выдвинули его в депутаты, жгучий жар гордыни ударял ему в голову, глаза вспыхивали властным блеском, но когда он задумывался над тем, каким путем он достиг этого триумфа, когда признавал, что ему пришлось пожертвовать надежностью собственного дела ради амбиций, то бледнел от ледяного страха. У Матье Дюрана была горячка великих политических игроков, которая то приносит больному наслаждение и сверхъестественную мощь, то обдает холодом и повергает в дрожь и пучину бессилия.

Однако только наедине с самим собой Матье Дюран выказывал симптомы своего ужасного состояния. Как только он оказывался на людях, он вновь входил в роль и играл ее с восхитительным хладнокровием актера, чьим жестам и интонациям долгая работа в театре придает уверенность даже тогда, когда мысли витают далеко.

Поскольку Матье Дюрана предупредили, что в прихожей его дожидается толпа посетителей, то он попросил их список и был неприятно удивлен, увидев среди тридцати малозначащих имен имя господина де Лозере. Затем следовало имя господина Дано. Банкир подумал немного, как ему поступить с господином де Лозере. В конце концов он объявил слуге:

«Попросите прощения у господина де Лозере, скажите, что все утро я буду очень занят и боюсь заставить его долго ждать, но если он сможет прийти завтра или послезавтра, то я буду в его распоряжении. Что до господина Дано, то просите его подождать, так как мы непременно должны переговорить, затем впустите остальных».

Отдав приказ, банкир вышел из-за стола, чтобы стоя принять тех, кто пришел к нему по своим делам, и таким образом вынудить их сократить визиты. Раньше он оказывал людям, приходившим к нему с просьбами, очень теплый прием, он с радушием предлагал им кресло, и это маленькое различие показывало, что Матье Дюран уже считал потерей времени выслушивание просьб, которым несколько месяцев назад отдавал столько долгих часов. Он быстро избавился от полудюжины избирателей, которые пришли просить о поправках к законам и которым он отказал, хотя обязался прежде всего защищать права народа… с трибуны, но не в конторе, иначе говоря, в теории, но никоим образом не на практике. Ах! Дело, видите ли, в том, что теория — это наипрекраснейшее из изобретений Дьявола, которое он выдумал, чтобы дезорганизовать этот мир. Дайте мне филантропа, самого влюбленного в человечество, и доверьте ему власть на сутки, я сделаю из него самое отвратительное чудовище. Робеспьер был теоретиком, который желал блага Франции и который, как все теоретики, считал, что цель оправдывает средства.

— О! Господин граф де Серни, какая грубая эпиграмма, — вскричал поэт, — вы приписываете Робеспьеру взгляды иезуитов{472}.

— Возможно, таково мое намерение, — ответил Дьявол, тогда как Луицци прошептал ему на ухо:

— Сатана, ты забываешься.

— Как бы там ни было, — продолжил Дьявол, — Матье Дюран принял и отослал избирателей с чувством превосходства, как человек, которому весьма наскучили посетители: он не хочет связываться с властью, заявил он. Той же фразой он отделывался от всех, и каждый уходил в восхищении от независимости нового депутата. Полчаса хватило банкиру, чтобы разделаться с избирателями.

Однако, когда к нему явился бывший поставщик императорской армии, который принес петицию, адресованную обеим палатам, и который требовал довольно значительных сумм, обвиняя правительство в очевидном расхитительстве и в том, что оно отклонило неоспоримые документы, банкир от начала до конца изучил его петицию и сказал:

«Да, сударь, я поддержу ваше требование всеми силами, я хочу, и я должен, предать огласке столь постыдное хищение, ваши требования были отклонены, потому что они звучат тогда, когда нынешнее правительство делает ставку на отречение от былой славы и от всех обязательств. Но день справедливости настанет, сударь, и тогда только от меня и моих друзей будет зависеть, будут ли ваши требования полностью удовлетворены или нет».