Неповоротливые лейтенантские мозги, казалось, зашевелились, и, посмотрев на барона взглядом человека, пытающегося понять, о чем это ему толкуют, он сбивчиво забормотал:
— Каролина, конечно, была бы партией ничего себе… Тем лучше для нее, если вы сделаете ее еще богаче… и чего я за ней не приударил… Эх, не надо было мне слушать…
— Грязные сплетни, — вставил Луицци.
— Я не говорил, что мадемуазель Каролина позволила себе когда-либо… что-либо… предосудительное, — невнятно пробурчал Анри.
— Но вы, видимо, поверили на какой-то момент в некую клеветническую чушь, и этого момента оказалось достаточно, чтобы разрушить ее, а также, скорее всего, и ваше счастье. Но, сударь, не все еще потеряно, время еще есть; она не приняла пока что обет и любит вас по-прежнему; и ежели былые ваши заблуждения окончательно рассеяны, то докажите это, предложив Каролине руку и сердце.
Произнося эти слова, Луицци принял совершенно героическую позу, напряженно покачиваясь и протянув руку Анри. Его выспреннему театральному тону для пущего трагизма недоставало разве что испанского плаща и рапиры; Анри остолбенел, и барон, подметив это, продолжал в том же стиле:
— Я пришел к вам, как друг, сударь; ответьте же мне как на духу: вы свободны?
— В смысле — могу ли я жениться? — чуть не поперхнулся Анри. — Да, свободен. Если, конечно, сумею вырваться из этой переделки.
— Так что же прикажете передать Каролине?
— Что я готов немедленно предложить ей руку и сердце! — Глаза Анри выдавали крайнее недоумение и полную растерянность.
— Премного благодарен вам от имени моей сестры, друг мой, — не слезая с рыцарского конька, покровительственно произнес Луицци. Затем, снизойдя почти что до отеческого тона, дабы поделикатнее перевести разговор к другой теме, он протянул офицеру его последнюю записку, адресованную Каролине:
— Но кто мог до такой степени сбить вас с толку, что вы вот так взяли и отправили любимой девушке подобное послание?
Анри быстро пробежал глазами записку и замер, словно погрузившись в тяжкие размышления, не в силах произнести ни слова.
— Я знаю, — пустился в разглагольствования Луицци, почувствовав себя в ударе, — знаю, что любовь порой слепа к очевидному и легковерна к самым пустым подозрениям. Но кто, кто именно положил начало клевете?
— Ох, — выдавил из себя Анри, не сводя глаз с записки, — я не могу и не должен называть имен…
— Понимаю, но, как мне кажется, эта самая Жюльетта… — осклабился Луицци.
Анри вздрогнул, но тут же возразил с некоторой поспешностью:
— Нет, нет, слово чести — никогда Жюльетта не говорила ничего порочащего честь и достоинство Каролины!
— Тогда кто же?
— Не взыщите, господин барон; все равно вам неизвестны те, кто ввел меня в заблуждение.
— Как вам будет угодно. Весьма тронут вашей щепетильностью. В конце концов, чем мы должны заняться сейчас в первую очередь, так это вашим вызволением отсюда. Позвольте мне разрешить этот вопрос, — любуясь своим превосходством, добавил барон, — я, кажется, вполне способен повлиять на этих дикарей, как вы изволили выразиться.
— Что ж, попробуйте, — согласился Анри, — вот только… Будьте так любезны, передайте мне на минутку всю эту корреспонденцию…
— Вы вновь обретете в ней отраду души своей, — чарующим тоном ответил Луицци, передавая пакет с перепиской офицеру.
Анри уткнулся в письма с заинтересованностью, вызвавшей у барона улыбку; Луицци поспешил отвернуться и отошел к Бертрану.
— Ну, хватит, — хмуро сказал ему шуан, — Брюно разъяснил мне тут кое-что; вроде как монашка — ваша сестра. Это делает вам честь, ибо сестра Анжелика — святая женщина. Но больше делать вам тут нечего, так что сматывайтесь, и чем быстрее, тем лучше — пока я не передумал.
— Дело в том, что я не могу уйти один; папаша Брюно, видимо, не все вам сказал. Да, я являюсь братом сестры Анжелики, как вы ее называете. Но этот офицер — не кто иной, как ее жених, причем уже с давних пор; некие жизненные неурядицы разлучили их, и сегодня, когда они вновь нашли друг друга, я хотел бы устроить их судьбу…
— Выдать монашку замуж? — хохотнул один из шуанов.
— Она еще не дала обет, — возразил Луицци.
Мятежники приглушенно зароптали, но Бертран перекрыл их голоса мощным окриком:
— Заткнитесь, вы! Нас это не касается! Вот что, сударь, — обратился он к Луицци, — я вам скажу по-хорошему: пусть его благородие женится когда хочет и на ком хочет, хоть на монашке, хоть на черте, но только после того, как мы обменяем его на нашего Жоржа.
— Так вы не отпустите лейтенанта со мной?
Бертран тупо уставился на барона:
— С какого перепуга? Чего ради?
— Но ведь речь идет о чести и счастье женщины… Женщины, которую вы сами только что назвали святой…
— Ничего себе — святая, — фыркнул Бертран, — если у нее хахали из красноштанников!
— Вы забываете, с кем говорите! — возмутился Луицци.
— Это вы забыли, где находитесь! — гневно закричал вдруг Бертран, замахнувшись на барона прикладом своего ружья. — Кто вы такой? Скажите спасибо, что я не превратил вас в решето еще на подходе сюда, что я, так и быть, позволил вам говорить с моим пленником — и все потому, что с вами пришел старикашка Брюно, потому, что я причинил вред его сыну! Разве я вам еще чем-то обязан? Убирайтесь — вот вам мой совет! Улепетывайте, и поскорее, пока я добрый, пока еще разрешаю, пока еще терплю ваши выходки, слышите вы, господин мусью из Парижу!
Луицци уже собрался выпалить в ответ очередную глупость, но его опередил папаша Брюно:
— Да ладно тебе, Бертран, уж больно ты борзый; он прав отчасти, этот барин.
— Не встревай, калечный, — огрызнулся шуан, — ты и так уже сунулся дальше, чем следует.
— Я буду вмешиваться во что мне угодно, уразумел? — сердито ответил слепец. — Ты меня своим рыком не испугаешь, не на того напал. Я слыхивал и твой скулеж, и безысходный вой…
— Закрой пасть, — бешено сверкнул глазами шуан. — Накличешь беду — смотри у меня!
— А если я не буду молчать? Если я вспомню кое-что? А, Бертран? Не вынуждай…
— Я сумею укоротить твой поганый язык, — взбешенно выпалил Бертран, взводя курок.
— Эй, будет вам! — закричали разбойники. — Хватит уже и Жака.
Вожак остановился, но не опустил ружье, а Брюно не допускающим возражений тоном проговорил:
— А ну, давай-ка, Бертран, отойдем в сторонку.
Бертран повиновался, отойдя вслед за слепым стариком на несколько шагов; остальные шуаны удалились, выйдя из-под арки полуразрушенного моста, но барон, оставшись на месте, благодаря необычной акустике свода ясно слышал слова папаши Брюно, будто находился рядом с ним:
— Или ты забыл ту атаку под Андуйе?{362} Забыл, как Балатрю, наш взводный, получил смертоносную пулю между лопаток, хотя шел впереди? Я-то знаю, чей это был выстрел, ведь я шел рядом с тобой! Хочешь, я заявлю об этом во всеуслышанье?
— Балатрю предал нас, — потупившись, пробормотал Бертран.
— Если бы! Ты волочился за его женой, а потом женился на ней — вот и все дела!
— Ну? И что дальше? — От ярости Бертран с такой силой вцепился в приклад, что пальцы его побелели и хрустнули.
— Дальше? Когда я пригрозил рассказать все нашим командирам, ты валялся передо мной на коленях, умоляя: «Не выдавай; если тебе когда-либо понадобится жизнь или смерть любого человека, то я убью его или помилую — только попроси». Было такое?
— Тебе нужна жизнь его благородия?
— Да, но не только. Мне нужен Коротыш, стрелявший в Жака.
— Откуда ты знаешь, что это он?
— Оттуда. Матье видел.
— Да, это он.
— Не хочу, чтобы он как-нибудь попытался опять. Ведь ты знаешь, что он когда-то ударял за Марианной; этой ночью он чуть было не последовал твоему примеру, и…
— Хорошо, — оборвал старца Бертран, — он твой. В конце концов, я и сам терпеть не могу этого барана… Но это все. Офицера не отдам — не могу.