«Тогда вам нужно только испросить разрешения…»

Окрыленная, я побежала к настоятельнице; выслушав меня, она отказала с небывалой прежде по отношению ко мне холодностью. От досады я не удержалась от замечания, что не столь невыносимым я представляла себе пребывание в монастыре. Суровый ответ ясно показал мне, насколько неразумен мой порыв. Тогда, удивляясь собственной смелости, я переменила тон, умоляя о разрешении как о великой милости.

«Увы! — расплакалась я. — В первый раз меня, сироту, соизволили пригласить, в первый раз мне не отказали в тепле, и вы отнимаете единственное утешение, которое хоть на время позволило бы мне забыть об одиночестве!»

Против ожидания, мои слезы растопили ледяной блеск в глазах настоятельницы, и она ответила мне в конце концов со вздохом:

«Хорошо, поезжайте, Анжелика (приняв послушничество, я приняла это имя), поезжайте; хотя я очень хотела бы, чтобы вы провели эту неделю где угодно, только не у госпожи Жели, но не могу не уступить столь горячей просьбе; и знайте, что здесь, в обители божьей, к вам всегда будут снисходительны за грехи ваши и поспешность в потворстве своим желаниям».

«Такую снисходительность, — подумал Луицци, — можно объяснить разве что шестьюдесятью тысячами франков». Но он оставил это суждение при себе, дабы не прерывать рассказ Каролины.

— На следующее утро, — продолжала девушка, — в открытой коляске, нанятой госпожой Жели для нашего небольшого путешествия, мы отправились в Отрив. У меня не хватит слов, Арман, чтобы описать яркие и радостные впечатления, испытанные мною в дороге. Вы поймете, если я напомню, что прожила много лет подряд в стенах монастыря; представьте, что знаете наизусть все проходы и закоулки этого обиталища и как свои пять пальцев его комнаты и помещения, там все настолько неизменно и серо, что оторвавшаяся от стены штукатурка или треснувшая плитка на полу в коридоре становится целым событием и предметом обсуждений; представьте себе, брат, тоскливые прогулки вдоль ограды, в узком пространстве, где знакомо каждое дерево, тысячу раз пройдены все аллеи, пересчитаны все цветы, куда спускаешься с некоторым интересом только наутро после грозы, чтобы посмотреть, не обломаны ли сучья, не вырваны ли с корнем растения и не нуждается ли что-либо в восстановлении, что даст несчастным затворницам один или два дня радующих новизной работ. В то волшебное утро я перешагнула через горизонт ветхих стен, увитых плющом, ступила на недосягаемую, казалось, дорогу, которая не упиралась более в непробиваемые двойные ворота с решетками. Я не видела больше преисполненных значительности напряженно-молчаливых лиц с сурово насупленным взглядом, не слышала вечно занудных речей, слова которых я знала еще до того, как их произносили. По дороге нам встречались споро шагавшие востроглазые путники, не стеснявшиеся во весь голос переговариваться о целях своего пути; весело щебетавшие девичьи стайки прекращали пересмеиваться только при виде наших монашеских одеяний и смиренно приветствовали нас, словно в нашем присутствии всякая радость неуместна; проводив нас взглядом, они вновь заводили задорную песенку или оживленную болтовню. Навстречу нам двигались экипажи с элегантными дамами и, поскольку наступило время сбора винограда, множество мужчин, женщин и детей с корзинками в руках; мулы и лошади с навьюченными бадьями, полными винных ягод, направлялись к давильне и возвращались порожняком или же с ребятней вместо груза, детишки радостно напевали и размахивали руками, приветствуя прохожих с высоты этого подобия передвижной кафедры. Вокруг бурлила, била ключом жизнь. Я впитывала звуки и смотрела во все глаза; все было мне в диковинку, все меня очаровывало: и нарядные домики вдоль дороги, и тенистые подъездные аллеи, ведущие к замкам, и отдаленный колокольный звон, обозначавший местоположение деревень. Как все было интересно! Я восхищалась и тяжеленными возами, запряженными десятком битюгов, и нищим бродяжкой, взгромоздившимся на своего худущего ослика; я удивлялась и величественному белоснежно-голубоватому хребту Пиренеев на горизонте, и придорожным канавам, где среди цветущего камыша шумела вода, и огромным вязам, привольно раскинувшим паутину своих ветвей, под которыми ютились хижины пастухов, и ежевичным зарослям — в их гуще там и тут виднелись детишки, собиравшие иссиня-черные зрелые ягоды.

К вечеру мы добрались до Отрива. Дом госпожи Жели не походил на просторный и красивый особняк господина Дилуа, но казался роскошным после убогости и тесноты монастырской кельи с вечным ледяным сквозняком из-под двери, долгие часы запертой на ключ. В камине уютно трещал жаркий огонь; служанка подала нам отменный ужин, но главное — мы могли сколько угодно хихикать, вопить и возиться, скинув нагрудники, и не опасаться суровых нотаций, а то и долгого стояния на коленях вместо еды. В тот вечер мы были по-настоящему счастливы. Я спала в одной комнате с Жюльеттой, и никто не мешал нам болтать даже заполночь, мы забыли о разлучавшем нас в определенный час монастырском звоне колокола к отбою — как будто отдых можно подчинить распорядку, как подчиняются молитвы и дневные работы.

Тогда я и совершила первую ошибку. Выслушав мой воодушевленный рассказ о впечатлениях от поездки, Жюльетта иронично улыбнулась.

«А что бы ты сказала, — поинтересовалась она, позволив мне излить все мои восторги, — что бы ты сказала, если бы увидела праздник в Сент-Габелле?»{347}

«Праздник?»

«Ну да. Самый веселый местный праздник, он состоится завтра».

«И мы можем пойти?»

«В монашеских облачениях? Вряд ли это удобно».

«Похоже, ты права…»

«Конечно, нет ничего плохого в желании посмотреть на игры и танцы; мамаши самых строгих правил — и те не возбраняют этого своим дочерям; дело в том, что наши костюмы слишком приметны, а в данном случае это совсем не к нашей пользе».

«Почему?»

«Потому что в монашеском одеянии нас навряд ли сочтут красавицами. Да вот, взять тебя, например; стоит сделать тебе модную прическу, и ты будешь очаровательна, как сама любовь, станешь самой завидной красоткой на празднике!»

«Ты смеешься, Жюльетта?»

«Вовсе нет; у тебя такой чистый цвет лица! А глаза? Столь нежных и томных ни у кого нет!»

Каролина вдруг осеклась и, отведя глаза в сторону, смущенно проговорила:

— Я пересказываю вам все эти глупости лишь затем, чтобы вы знали всю правду. К тому же Жюльетта из любви льстила мне по любому поводу…

— Охотно верю, — не удержался Луицци. — Но продолжайте же, Каролина.

— С этими словами Жюльетта сняла с меня нагрудник и клобук, распустила волосы, ласковой волной упавшие на мои оголенные плечи. На минуту застыв на месте, она почти что сердито посмотрела на меня и с сожалением в голосе прошептала:

«Да, ты и в самом деле прелестна, может быть, даже слишком…»

Но, казалось, поспешив прогнать неприятные мысли, она с прежней веселостью продолжала:

«А если причесаться вот так, — она что-то изобразила у меня на голове, — то получится просто восхитительно! А если еще приодеть тебя в одно из моих бедненьких платьев — ведь теперь это нам не запрещено, — то, я уверена, и фигурка будет что надо! Попробуем?»

«Для начала неплохо было бы посмотреть в зеркале, что за прическу ты мне сотворила…»

«Нет, нет, когда полностью закончим твой туалет, тогда и посмотришь на себя. Ты себя просто не узнаешь!»

И, не оставляя мне времени на сомнения, она немедленно поснимала с меня тяжелые одеяния, нарядила в шелковое платье и вышитый шейный платок, расчесала и разукрасила как только могла и лишь затем подвела к большому зеркалу:

«Ты только посмотри!»

Она была права — узнала я себя не без труда и вскрикнула:

«Неужели это я?»

«Должна признать, — воодушевленно заметила Жюльетта, — если ты появишься в таком виде на празднике, то от приглашений на танец отбоя не будет».

«Особенно если учесть, что я не умею танцевать», — рассмеялась я в ответ на ее восторги.