Когда я очнулась, госпожа Жели, хлопотавшая подле меня, возмущенно говорила кому-то:

«Вы с ума сошли! Разве можно так долго вальсировать с бедным ребенком! Она же непривычная!»

Вальсировать? Так это был вальс! Само это слово считалось в монастыре кощунственным{349} — вот и все, что я знала об этом танце! Я прижалась к госпоже Жели, как напроказившая шалунья, ищущая защиты у матери. Но она лишь холодно посоветовала мне сдерживать впредь мои эмоции. Я поняла, что покровительства мне не видать, и расплакалась. Но от многочисленных любопытствующих взглядов мне стало стыдно, я разозлилась на себя, успокоилась — хотя бы внешне, и принялась рассматривать публику. Я увидела, как люди с легкостью предаются удовольствию, которое так быстро меня утомило, и чуть было опять не расстроилась. Но печаль вскоре рассеялась в тихой, как бы умиротворенной грусти. Отказываясь от приглашений, я смотрела на других. Счастье и радость танцующих пробудило, но уже мягко, испытанное в вальсе ощущение наслаждения, и я купалась в нем, кротко улыбаясь. Но, когда Жюльетта оказалась на моем месте, в объятиях Анри, я испытала какое-то беспокойное и, честно говоря, почти что завистливое любопытство; ее легкость, непринужденность и самозабвение заставили меня усомниться в том, что я выглядела столь же обворожительно, как она, в глазах публики, а главное — в восторженных глазах Анри, казалось, утонувших в жгучем взгляде Жюльетты; а когда очередной танец закончился, она расточала вокруг себя непередаваемый аромат победного ликования, который подействовал на меня угнетающе. Я вконец расстроилась, забыв о празднестве, о танцах, и вспомнила о вас, брат мой.

— Обо мне? — удивился Луицци.

— Да, Арман, о вас. Я так хотела тогда поговорить с вами, как говорю сейчас, так хотела сказать: «Вырвите меня из монастыря, избавьте от этой могильной безысходности, чтобы…» Тогда я не смогла бы четко сформулировать, что меня мучает, но понимала, что меня лишили настоящей жизни, чей пульс я только-только ощутила; и еще не совсем осознанно я почти возненавидела темницу, которая должна была навсегда закрыть мне дорогу к этой жизни…

Тем временем стемнело; Анри, вызвавшись проводить нас до дома, подал руку госпоже Жели, мы с Жюльеттой шли следом. Я не удержалась от некоторого холодка по отношению к подружке, но, то ли не догадываясь о моих чувствах, в которых я и сама себе не вполне отдавала отчет, то ли из дружеской преданности простив мне несправедливые подозрения, она никогда еще не была столь ласковой и доброй.

«Ну, что я говорила? — восхищенно проворковала она. — Твой успех просто оглушителен!»

«Что ты! — смутилась я. — Я оставляю его тем, кто старался заслужить его до конца».

«Нет, нет, — рассмеялась Жюльетта, — ты поступила подобно герою рыцарского романа, который вышел на ристалище и сразу взял приз за высшую доблесть, а потом с легким презрением наблюдал за ходом бессмысленной драки других претендентов».

«Я и не думала, что могу гордиться столь блестящей победой».

«И тем не менее — вот он, побежденный, перед тобой».

«Кого ты имеешь в виду?»

«Несчастный юноша, господин Анри Донзо, много отдал бы за то, чтобы мы шли перед ним, и всего лишь из желания видеть в темноте силуэт одной очаровательной феи…»

«Замолчи, Жюльетта! — вскрикнула я, почувствовав, что сердце мое готово лопнуть от избытка слишком больших для него надежд. — Замолчи, выдумываешь ты все. Тебе показалось…»

«Детка, ты забываешь, что я не всю свою жизнь провела в монастыре и знаю, что такое любовь… я и сама любила, наверное… Так что ничего мне не показалось, Анри влюбился в тебя по уши; это одна из тех внезапных страстей, что воспламеняются мгновенно, подобно молнии на небе…»

«И так же быстро гаснут?»

«Нет, они падают в душу, словно на соломенное жнивье, и выжигают ее дотла».

Тон Жюльетты и слова, которые она употребляла, удивили меня и не на шутку взволновали.

«Тебе уже пришлось испытать все это? — спросила я. — Ты говоришь с таким знанием дела…»

«Есть много способов получить образование по данному предмету, — ответила Жюльетта. — Ведь я до недавнего времени жила у матушки, и неужели ты поверишь, что я очень долго сопротивлялась желанию заглянуть порой от нечего делать в одну из книжек, насчет которых мне то и дело доводилось слышать самые лестные слова?»

— «И из этих книг можно узнать про любовь?»

— «Нет, ну что ты; никогда ни один, даже самый лучший, роман не отобразит со всей достоверностью то, что происходит в сердце, начинающем любить, — настолько эти чувства разнообразны и глубоки! Но книга проясняет иногда еще смутные ощущения, дает название боли или радости, которые испытываешь в жизни, и это название — всегда одно и то же; так по неясным чертам можно угадать знакомое лицо или по одному слогу — значение слова; ибо, видишь ли, любовь не рождается в сердце ни с того ни с сего, а просыпается; ведь Господь поместил ее в самую глубину наших душ, рядом со своим образом, таким же всемогущим и бесконечным, как она».

— О брат мой, каким ласковым эхом отдавались ее речи в моих ушах! Я не совсем понимала их смысл, но они еще долго звучали во мне, словно отдаленная музыка с ускользающей, но погружающей в сладкую мечтательность мелодией. Я не ответила Жюльетте, ибо боялась проронить хоть слово, а по прибытии в дом госпожи Жели у меня осталось только страстное желание забиться в какой-нибудь тихий уголок; я с сожалением вспоминала о монастырской келье, где никто не мешал бы мне побыть одной, в прекрасных грезах наяву…

На следующее утро я пробежалась глазами по полкам библиотеки госпожи Жели, словно желая угадать, какая из книг поможет прояснить мне мои собственные чувства. Я не смела спросить о том ни Жюльетту, вновь казавшуюся какой-то равнодушной и покорной судьбе, ни тем более госпожу Жели, для которой все эти сокровища разума и души имели стоимость, равнозначную только приносимой ими прибыли. Не смела я и взять украдкой любую книжку, наугад, — такая смелость была бы чрезмерной для испытываемого мною желания. Но в комнате Жюльетты я обнаружила одну, видимо забытую ею, книгу.

Луицци вздрогнул, подумав, какую книгу умышленно подложили Каролине;{350} ибо ему казалось очевидным, что то ли по легкомыслию, то ли из испорченности Жюльетта делала все возможное для совращения невинной души; но он быстро успокоился и даже счел свои подозрения необоснованными, когда Каролина сказала ему, понизив голос:

— То был томик под названием «Поль и Виржини»{351}.

Луицци вздохнул и улыбнулся:

— И вы прочли его?

— Да, и я вынуждена была признать справедливость слов Жюльетты о том, что любовь всегда проникает в сердце похожими впечатлениями, но только она одна дает нам все то разнообразие волнующих чувств, что называются одним и тем же словом. Я признала также, что, раз проснувшись, она заполняет всю душу без остатка, причем не важно — развивалась ли она постепенно или же вторглась внезапно{352}. Я прочла этот томик, а потом и множество других. По ночам, когда Жюльетта уже видела не первый сон, я жадно проглатывала эти книги при тусклом свете ночника; меня бросало то в жар, то в холод, но я была не в силах оторваться от описаний неведомых ранее ощущений, которых я так жаждала. Я прочла трагедию Шекспира «Ромео и Джульетта»{353}, герои которой влюбились друг в друга с первого взгляда, как я — в Анри, а затем — «Новую Элоизу»{354}.

— «Новую Элоизу»! — не удержался от восклицания Луицци.

— Да, причем не пропустила первую страницу, где сказано, что девушка, которая прочтет эту книгу, — девушка падшая. А затем я смотрела на приходившего к нам каждый вечер Анри, как он перешептывался с Жюльеттой, и я знала, что они говорят обо мне, ибо она потом рассказывала, как он не смеет заговорить со мной о любви, сводившей его с ума, как в моем присутствии им овладевает дрожь и немота, и он не отваживается ни взглянуть на меня, ни обмолвиться хоть словом; я видела, что он испытывает те же чувства, что и я, и хорошо понимала, что он любит меня так же, как я его.