— То была… коляска… закрытая…
— Так! И у вас был конечно же багаж или дорожные чемоданы?
— Да, да.
— И что было в чемоданах?
— Но, — пожал плечами барон, — что бывает обычно в чемоданах… Белье, одежда…
— Я спрашиваю только потому, что хочу вернуть вам все в точности, за исключением оружия, если оно у вас было; вы все получите обратно, как только я узнаю, кто совершил этот наглый грабеж.
Последняя фраза Бертрана прозвучала не как вопрос, и Луицци счел за лучшее промолчать, а шуан продолжил:
— Ваше имя, сударь?
— Мое имя? Но… — Барон запнулся. — Я не могу… Не хотел бы его здесь называть…
— Мы все равно узнаем его из вашего паспорта, — хмыкнул Бертран, — если, конечно, он у вас был.
— Как мне кажется, — до барона начало доходить, в сколь незавидное положение он поставил себя собственной ложью и колебаниями, — вам мало разницы, кто я такой. Я не требую у вас ни коляски, ни денег, ни багажа; отпустите меня на все четыре стороны — это все, что я хочу.
— Обязательно, сударь, а как же, — иронично заметил шуан. — Вы меня убедили. Что-то не очень похоже, что вы сильно переживаете, потеряв такую прорву денег и коляску.
Едва он закончил эту фразу, как в комнату, запыхавшись от бега, влетел посланный Жаком на почтовую станцию мальчишка-подручный.
— А, Бонфис! — приветствовал его Бертран. — Ну что, выполнил поручение хозяина?
Паренек увидел раненого Жака и застыл, опустив голову.
— Ты будешь отвечать или нет? — уже не скрывая ярости, заорал Бертран. — Я слышал, как на распутье у креста Везье этот проходимец рассказывал свою байку папаше Брюно, и знаю, куда тебя послали! Говори же, что ты узнал?
— Я, — испуганно забормотал Бонфис, — я все вам скажу. В течение двух дней ни одна почтовая коляска не проезжала через Витре.
— А я и не сомневался, — хмуро произнес шуан. — Эй, парни, ну-ка свяжите этого типа, как теленка — за все четыре лапы, и окуните в самую топкую трясину!
— Меня? Но почему? — вскрикнул Луицци, отступая перед ворвавшейся в комнату полудюжиной вооруженных крестьян. — За что?
— За то, что именно так мы поступаем со шпионами.
— Но я никакой не шпион, я вообще здесь… случайно.
— Тогда кто ты такой, последний раз спрашиваю? — грозно спросил Бертран.
— Я… Мое имя — барон де Луицци.
— Барон де Луицци! — повторил вдруг женский голос. Сестра Анжелика быстро подошла к Арману, внимательно всматриваясь в его лицо. — Вы — барон де Луицци?
— Да, Арман де Луицци.
— И правда, — задумчиво сказала монахиня, — да, все верно…
— Но кто вы, сестра моя? Разве мы с вами знакомы? Или вы видели меня там… откуда я только что вышел?
— Я не знаю, откуда вы вышли, — ответила Анжелика, — а я… я… Но вы, должно быть, уже забыли меня — десять лет прошло… Мне нужно поговорить с вами, Арман, хоть и встретились мы слишком поздно…
Пока барон, неожиданно спасенный этим вмешательством, пытался отыскать в памяти имя девушки со столь поразительно знакомыми ему чертами, Бертран, подойдя к ним, спросил сестру Анжелику:
— Так вы знаете этого человека?
— Да.
— Ручаетесь?
— Да.
— Что ж, пусть остается. А нам пора. — И Бертран громко отдал приказ: — Пошли, парни — скоро рассвет.
— А офицер? С офицером-то что? — раздались голоса оставшихся у дверей шуанов.
— Носилки готовы, ведь так? Забирайте, но поаккуратней, не нужно зазря причинять ему боль.
Старик Брюно приподнялся со стула и сказал Бертрану:
— Сегодня ты сильнее, Бертран; но смотри — настанет мой день.
— Уймись, калечный, — ответил шуан, — а то моим ребятам лишь бы повод найти — подпалят твой дом и выпотрошат закрома. Я и так из кожи вылез, можно сказать, чтобы обойтись без крайностей.
Жак, в окружении слуг и жены, промолчал; все они потеснились в глубину комнаты, Луицци и сестра милосердия тоже посторонились, чтобы пропустить носилки с офицером. В тот момент, когда раненого пронесли перед Анжеликой, она взглянула на него и, отшатнувшись, в ужасе ахнула:
— Анри!
Раненый, немного приподнявшись, также вскрикнул и, рухнув без сил обратно, простонал угасающим голосом:
— Каролина! Каролина!
Несшие его шуаны остановились, но по знаку Бертрана продолжили свой путь, а монахиня бросилась на шею Луицци с возгласом:
— О, брат мой! Брат!
II
Монастырская интрига
«Каролина! Каролина!» — повторял про себя Луицци с изумлением, ибо это имя не вызывало у него ничего, кроме туманного образа, подобного тем смутным обрывкам воспоминаний, что возникали у него при взгляде на лицо девушки. «Каролина! Каролина!» — повторял он, не придав значения произнесенному ею слову «брат», поскольку сам называл монахиню сестрой.
— Как! — со страданием в голосе воскликнула девушка. — Вы и теперь не припоминаете?
Она вдруг осеклась, оглянувшись по сторонам, и Жак, заметив это движение, поспешно предложил:
— Если вам есть о чем поговорить наедине, то вторая комната — к вашим услугам; надеюсь, что теперь уж вам никто не помешает.
Монахиня любезным поклоном поблагодарила Жака и первой вошла в соседнее помещение.
— Господи! Неисповедимы пути твои!
Луицци последовал за ней; прикрыв дверь, он подошел к сестре Анжелике:
— Каролина! Да, я припоминаю это имя; но столько воды утекло с тех пор, как я слышал его в последний раз…
Монахиня приподняла края просторного белого капюшона, наполовину скрывавшего ее лицо:
— Смотрите, Арман, смотрите хорошенько. Неужели в этом лице нет ничего знакомого вам?
— Да, — произнес Арман, внимательно изучая прекрасный невинный облик девушки, — но чувство, которое оно у меня вызывает, весьма необычно; можно сказать, оно двояко. Вроде бы я видел вас совсем юной, и в то же время мне кажется, что знал вас и в более зрелом возрасте…
— Ваше чувство не обманывает вас, Арман; ибо вы видели меня еще совсем ребенком в Тулузе, и тогда же узнали одну достойную женщину, которая заменила мне мать — несчастную мою сестру, столь похожую, как говорили, на меня.
— О! Каролина! — вскричал Луицци. — Бедная моя сестричка! И как же я вас встретил!
— Увы! — продолжала девушка. — С тех пор, как Софи, вы, наверное, знаете ее как госпожу Дилуа, пришлось уехать из Тулузы…
— Это моя вина! — признался барон.
— С тех пор сколько страданий мне пришлось вынести!
— А теперь, когда она умерла…
— Умерла? — ахнула монахиня.
— Да, она скончалась под именем Лоры де Фаркли, — горестно вздохнул Арман, — и опять же по моей вине! Ибо я несу гибель всем, кого любил и с кем был близок…
— О Боже! Но… Как? Как это случилось?
— Я не могу… Я не должен вам это рассказывать. Но вы, Каролина, что с вами стало за эти десять лет? Как вы жили?
— Без радости и не без печали, как сирота, потерявшая семью…
— Поведайте мне о всех ваших несчастьях, Каролина; возможно, мне еще удастся что-то исправить…
— Да, мне следует довериться вам, и я сделаю это. Я расскажу вам все, без утайки. Да простит мне Господь, да и вы тоже, что в этом святом облачении я стану опять говорить о прегрешениях, за которые и так уже сурово наказана, о чувствах, которые не угаснут ни от какой епитимьи и которые послал мне Всевышний лишь для того, чтобы они стали мне вечной пыткой!
— Не бойтесь, Каролина, рассказывайте — я буду снисходителен. Злой рок, похоже, обрек на беды и несчастья весь наш род и навалился на вас столь же тяжким грузом, как и на меня; но вы, вы не имели ни богатства, ни имени, ни кого-либо, кто мог защитить вас, тогда как я не вправе жаловаться на судьбу подобно вам.
Луицци предложил Каролине устроиться поудобнее в кресле и присел рядом, испытывая грусть от одной мысли, что ему сейчас предстоит услышать о блужданиях и ошибках в жизни сестры. Собравшись с духом, девушка начала свой рассказ:
— Вы знаете, что Софи вынудили уехать из Тулузы. Однако, несмотря на все свое отчаяние, она не забыла обеспечить дальнейшую жизнь удочеренной ею сироты, вручив шестьдесят тысяч франков господину Барне, ее и вашему, насколько мне известно, нотариусу. По воле Софи эти деньги должны были перейти мне при совершеннолетии. Какая-то часть ушла на мое содержание и образование, другая была положена господином Барне под процент, и не так давно я получила от почтеннейшего нотариуса письмо, в котором он известил меня, что мой капитал вырос к сегодняшнему дню почти до восьмидесяти тысяч, и выразил надежду, что это довольно значительное приданое поможет мне найти достойную партию, если только я приму решение вернуться в мир; ибо я еще не дала монашеский обет…